Тереза Фаулер - Z — значит Зельда
Я посмотрела на книгу без энтузиазма.
— Может, если когда-нибудь мне удастся снова сосредоточиться.
— Удастся. Обязательно. — Он взял меня за руку. — Доктор Форел говорит, что твои амбиции довели тебя до срыва, но теперь ты здесь. У нас есть все основания верить, что ты поправишься.
— Попробуй еще раз произнести последнюю реплику, потому что пока выходит не слишком убедительно.
— Я хочу и сам в это верить, но послушай, тебе надо прекратить выбрасывать всякие фокусы, пытаться сбежать, отказываться принимать лекарства — ты должна быть сговорчивей, Зельда. Я плачу по тысяче долларов в месяц за твое лечение, Зельда, так что любая задержка…
— Мне страшно жаль, что я подвергла тебя такому испытанию. — Я отстранилась. — Как неразумно с моей стороны. Уловил иронию? Неразумно. Без разума, пустоголово и, что хуже всего, дорого.
— Дорогая, ну же, я совсем не это…
— Здесь ужасно. Да, со стороны кажется, это красивый отель на берегу озера, но процедуры… Я чувствую себя ходячим мертвецом. Половину времени меня просто выворачивает наизнанку, и ощущаю себя потерянной и распухшей… И никто тут не говорит по-английски хоть сколько-то прилично, а французский у меня так себе, ты же знаешь, и. Господи, когда я попыталась уйти, меня накачали успокоительным и привязали к кровати!
— Разве ты сама не хочешь поправиться, Зельда? Будь сговорчивей. Признай, как для тебя вредно соревноваться со мной. Откажись от танцев. Они же сказали тебе, это необходимо, чтобы прийти в себя.
— Сказали. К тому же я научилась плести прекрасные корзины.
— Скотти кошмарно по тебе скучает. Мы просто хотим, чтобы ты вернулась домой. Тебе не нужно быть профессиональной танцовщицей, писательницей или кем-то еще. Будь матерью. Будь женой. Я устроил тебе хорошую жизнь, Зельда, просто перестань отказываться от нее.
— И что тогда?
— Тогда твой разум сам придет в норму. Разрыв затянется. Здешние врачи вернут тебе равновесие, если только ты им позволишь.
Лечение, которое я прошла за три месяца здесь, утихомирило мои страхи, иллюзии — они называли это психозом, и за это я была благодарна. Но на их место пришла вязкая, мутная блеклость. Я пыталась описать, что чувствую.
— Pas de couleur, — сказала я одному из врачей. Нет цвета.
Его решение: коробка акварели, мольберт и бумага, за которые я была очень благодарна, но сомневалась, что он меня правильно понял.
— Нет, чем я буду заниматься?
Скотт непонимающе посмотрел на меня.
— Со всем временем, которое у меня появится, — пояснила я.
Он запустил пальцы в волосы.
— Будешь просто наслаждаться жизнью. Господи Иисусе.
Мучения начались с красного пятнышка справа на моей шее. Я приняла его за комариный укус. Но пятнышко стало расти. Покрылось чешуйками. Кровоточило. Пульсировало. Расползалось по моей коже, пока не покрыло всю шею. Мое лицо превратилось в драконью морду, покрытую коростой оттого, что я раздирала его ногтями, жирную от кремов, которые не давали результата. Я дышала огнем на медсестер и докторов, требуя, чтобы они хоть как-то облегчили мои страдания.
Казалось, мои лицо и шею обваляли в панировке и теперь поджаривают в горячем масле. Данте с удовольствием вписал бы эту мучительную сыпь с безобидным названием «экзема» в свой «Ад», а доктор Форел придумал бы специальный его круг для женщин, которые, подобно мне, не поддавались перевоспитанию.
Обмотанная пропитанными мазью бинтами, писала Тутси в ожидании следующей дозы спасительного морфина: «Мадам Бовари не стала бы оставаться».
Глава 49
Один из швейцарских врачей написал по-английски в своем блокноте: «Век джаза — это крушение поезда в замедленной съемке».
Я показала на блокнот и спросила:
— Est-ce le vôtre?
Это ваше?
Он наклонил блокнот так, чтобы мне было не видно, что в нем написано.
— Мадам Фицджеральд, veuillez repondre а la question.
Пожалуйста, отвечайте на вопрос.
— Я устала сегодня утром, давайте говорить по-английски. И зовите меня Зельдой, ладно? В конце концов, я здесь уже почти год. Можно считать, мы достаточно близко знакомы.
Мы с доктором сидели в креслах, обитых плотным коричневым шелком. Здесь были книжные шкафы из отполированного клена, заполненные книгами по медицине, дамасские шторы, обрамляющие поистине буколический пейзаж, столь изящно описанный Водсвортом, Кольриджем и Шелли, резной письменный стол, на котором лежали книга для записей в тисненом кожаном переплете, серебряная чернильница и фотографии в серебряных рамках — три идеальных светловолосых ребенка и идеально старомодная светловолосая жена, похоже, идеально скучная. Никакие феминистки, гуляки, танцующие художницы не прельстили бы этого доктора, который на вид был ненамного старше тридцатичетырехлетнего Скотта. Этот доктор был, несомненно, человеком здравомыслящим.
— Мадам Фицджеральд, суть процесса оценки вашего состояния…
— Просто это предложение как будто принадлежит перу Скотта. — Я протянула руку и постучала пальцем по блокноту. — Знаете, это ведь он придумал понятие «Век джаза». Из «Сказок века джаза» — это его второй сборник рассказов, вышел в 1922 году. Вы читали его книги?
Взгляд врача был спокойным и лишенным всякого выражения. Если он и осуждал меня, то не показывал этого. Но я гадала, убедил ли Скотт доктора и его коллег, что это из-за меня наша жизнь пошла прахом, как в своих письмах он пытался убедить меня. За этот год мы исписали много листов взаимными упреками, очищаясь от всех чувств, которые слишком долго держали в себе.
— Давайте продолжим, — предложил доктор. Его звали Брандт, и я встречалась с ним раньше раза три или четыре. — Да, вы с нами уже одиннадцать месяцев, поэтому мы снова оцениваем ваш прогресс. — Он заглянул в блокнот. — Как сейчас вы относитесь к тому, что мистер Фицджеральд добился успеха, в то время как ваши попытки окончились провалом?
— Простите?
— О, сожаление. — Доктор сделал пометку в блокноте. — Теперь вы понимаете, что жена должна в первую очередь заботиться о делах домашних. Хорошо. Это главное условие женского счастья.
— Нет, я имела в виду, что не поняла вопроса. Что значит «окончились провалом»? В чем я провалилась, кроме того, что мне не хватило сил продолжать?
Он посмотрел на меня пустым взглядом.
— Вы не сожалеете? Я неправильно понял? Préféreriez-vous de parler еп français?
— Господи, нет — мне и по-английски-то непросто изъясниться. Я хочу сказать, я не думаю, что мои попытки окончились провалом — не в том смысле, который вы в это вкладываете. А Скотт в последние годы был не так уж успешен. И он уж точно тоже не занимался домом — а это, я бы сказала, чрезвычайно важно для женского счастья.
Доктор молчал, даже не моргал, и я добавила:
— Может быть, мои рассказы и эссе получаются не такими, как у него, но кто сказал, что я хочу в точности его копировать? Я не он. Писатели не должны походить друг на друга, иначе это не искусство. Мои статьи и истории публиковали во многих журналах. Спросите его, он расскажет, каких успехов я добилась.
— Да, мы его спросили. — Доктор Брандт почесал подбородок. — Доктор Форел считает, что, поскольку гипноз так хорошо повлиял на экзему и к вам начали возвращаться силы, самое время записать некоторые свои воспоминания и рассуждения, чтобы мы могли сравнить их с мнением вашего мужа. Мсье Фицджеральд с готовностью вызвался нам помочь.
— Не сомневаюсь. Значит, я запишу свои мысли, и что дальше? Вы вынесете окончательный вердикт, прямо как мой отец?
При мысли о папе мое сердце заныло и затрепетало. Дело не столько в отце, сколько в мыслях о доме. Каком-нибудь доме. Каком угодно. Я чувствовала себя хорошо, и уже давно. С того момента, как пошла на поправку, набежало уже несколько тысяч долларов оплаты. Оставаться здесь дальше, чтобы совершенствоваться в столярном деле и волейболе, — абсурд.
Я так и сказала Скотту во время нашей недавней поездки в Женеву.
— Део, — умоляла я его, — просто скажи им, что доволен работой, которую они проделали, и что мы возвращаемся в Париж.
За пределами клиники я снова почувствовала себя человеком, вспомнила, что когда-то у меня была жизнь, такая же настоящая, как у людей, проходящих мимо нас по набережной.
Скотт взял меня за руку.
— Эти врачи — лучшие в мире специалисты в области психиатрии. Мы не можем сомневаться в их знаниях.
— Но расходы…
— У меня все под контролем. Меня больше беспокоит, что доктор Форел говорит, будто ты все еще сопротивляешься некоторым внушениям. Хотя твое самочувствие улучшилось, ты еще не совсем здорова.
— Форел — не всезнающий Господь. А даже будь он им, я не понимаю, как мы можем позволить себе…
— «Пост» покупает все, что я пишу, — сказал Скотт с весьма довольным видом. — Я уже много лет не работал так продуктивно.
