Торнтон Уайлдер - Теофил Норт
Она ехала медленно.
— Может быть, поедем и посидим на молу около дома Бадлонгов? — спросила она.
— К концу дня я обычно так устаю, что никуда не хочется ехать. Но сплю я мало. Встаю рано и еду туда смотреть на восход солнца. Затемно. Сперва полиция думала, что я занимаюсь какими-то подозрительными делишками, и следила за мной. Со временем они поняли, что я просто чудак, и теперь мы делаем друг другу ручкой.
— А я часто катаюсь ночью, как сейчас, — и то же самое. Полиция все еще считает нужным за мной приглядывать. Но на рассвете я ни разу не выезжала. Хорошо там?
— Потрясающе.
Она повторила это слово тихо и задумчиво.
— Мистер Норт, к каким чудесам вы прибегли, что дедушка так окреп?
— Никаких чудес, мадам. Я понял: доктора Босворта что-то тяготит. Со мной тоже так бывало. Постепенно выяснилось, что у нас много общих увлечений. Увлечения воодушевляют человека, заставляют забыть о себе. Мы оба помолодели. Вот и все.
Она пробормотала:
— По-моему, все не так просто… Мы вам очень обязаны. Мы с дедушкой хотели бы сделать вам подарок. Только не знаем, чего бы вам хотелось. Может быть, вам хотелось бы иметь автомобиль? — Я не ответил. — Или экземпляр Alciphron'а, который епископ Беркли преподнес Джонатану Свифту? Он был написан в «Уайт-холле».
Я был разочарован. Я скрыл мое горькое разочарование за шумными изъявлениями благодарности и дружелюбным смехом.
— Большое спасибо вам обоим за добрые намерения. — И т.д. и т.д. — Я стараюсь по возможности обойтись без имущества. Как китаец — миской риса… как древний грек — горстью фиг и оливок. — Я сам посмеялся над этой нелепостью, но дал понять, что мой отказ решителен.
— Но какой-нибудь знак нашей благодарности?
Баловни судьбы не привыкли, чтобы им отвечали отказом.
— Миссис Теннисон, вы пригласили меня на прогулку не для того, чтобы обсуждать со мной подарки, а для важного разговора. Кажется, я знаю какого: в «Девяти фронтонах» и около него есть люди, которые хотят от меня избавиться.
— Да. Да. И к сожалению, это еще не все. Они придумывают, как вам навредить. За креслом дедушки — полка с очень редкими первоизданиями. Я подслушала план: постепенно убрать их и подменить более поздними изданиями тех же работ. За последние годы вы — единственный посетитель этого дома, который понимает их ценность. Они рассчитывают, что подозрение падет на вас.
Я рассмеялся:
— Как увлекательно!
— Я предупредила их хитрость и сама подменила тома. Первые издания — в моем сейфе с драгоценностями. Если начнутся некрасивые разговоры, я их предъявлю. Почему вы сказали «увлекательно»?
— Потому что они раскрыли карты. Они стали делать ошибки. Спасибо, что вы спрятали книги, но даже без этого я был бы рад открытой схватке. Я не воинственный человек, миссис Теннисон, но я ненавижу клевету и злобные сплетни, — а вы?
— Ненавижу. Как ненавижу! Люди болтают — болтают гнусно. Милый мистер Норт, скажите, как можно от них защититься?
— Вот и дом Бадлонгов. Давайте выйдем и посидим на молу.
— Не забудьте, что вы хотели мне сказать.
— Не забуду.
— На заднем сиденье лежит полость — можно постелить ее на парапет.
Позади нас тянулись заросли одичалого шиповника. Цветы уже начали вянуть, и запах стоял дурманящий. Лучи маяков пробегали по нашим лицам; уши наполнял глухой усыпляющий гул, завывание и звон буев. Небо над головой было как штурманская карта в алмазах. Мы очутились на том самом месте, куда несколько дней назад Бодо привез Аньезе, Мино и меня на пикник.
Как обычно, неподалеку стояли машины, и в них сидели пары моложе нас.
— Вы советуете мне прекратить занятия в «Девяти фронтонах»?
— То, что вы сделали для нас, — благодеяние. А вас там ожидают только опасности — происки некоторых людей.
— И видимо, все свалится на вас.
— О, мне безразлично. Я вытерплю.
— Столько яду? У вас маленький мальчик, надо о нем подумать. Простите меня, но почему вы вообще не уедете из этого дома?
Как она была спокойна!
— По двум причинам: я люблю дедушку, и он любит меня — насколько он способен. И потом — куда уехать? Нью-Йорк я не выношу. В Европу? В Европу мне пока не хочется. Мать давно ушла от отца — он потом умер — и живет с другим, хотя они не женаты, в Париже и на Капри. Она нам редко пишет. Мистер Норт, я часто думаю, что большая часть моей жизни уже позади. Я старая вдова, живу только для сына и дедушки. Унижения, которые мне иногда приходится терпеть, и скука светской жизни меня не трогают. Только старят… Вы хотели меня научить, как мне справиться со злыми языками. Вы всерьез обещали?
— Да… Поскольку мы говорим о вещах, которые близко вас касаются, можно мне — только этот час — звать вас Персис?
— Конечно.
Я набрал полную грудь воздуха.
— Есть у вас основания полагать, что в некоторых кругах на ваш счет злословят?
Она понурилась, потом вскинула голову.
— Злословят — я знаю.
— Я-то понятия не имею, что эти люди говорят, О вас я не слышал ничего, кроме слов восхищения. Но мне говорили, что ваш муж покончил с собой в море, на верхней палубе судна, и рядом никого не было. Полагаю, что это трагическое событие и положило начало злобным пересудам. Я убежден, что ничего порочащего вам даже приписать нельзя. Вы спросили меня, как можно защититься от клеветы. Прежде всего я бы обнародовал факты — истину. Если в деле замешан кто-то еще, кого вы считаете нужным оградить, то надо прибегнуть к другим мерам. В этой истории кто-нибудь замешан?
— Нет. Нет.
— Персис, может быть, вы хотите прекратить этот разговор?
— Нет, Теофил. Мне не с кем поговорить. Позвольте вам все рассказать.
Я поглядел на звезды.
— Я не люблю секретов — мрачных семейных тайн. Если вы потребуете, чтобы я никому не сказал ни слова, прошу ничего мне не рассказывать.
Она понизила голос:
— Нет, Теофил, я хочу, чтобы все сплетники и сочинители подметных писем и… знали простую истину. Я любила мужа, но в припадке страшного легкомыслия… по существу, безумия… он оставил меня одну — с таким грузом подозрений. Вы можете рассказывать мою историю кому угодно, если сочтете нужным.
Я сложил руки на коленях. При рассеянном свете звезд она могла видеть ободряющую улыбку на моем лице.
— Я слушаю, — сказал я.
— Когда я окончила школу, меня, как говорится, «вывезли в свет». Танцы, балы, вечера, приемы. Я полюбила молодого человека, Арчера Теннисона. Он не попал на войну, потому что в детстве перенес туберкулез, и медики его не пропустили. По-моему, с этого все и пошло. Мы поженились. Были счастливы. Только одно меня тревожило: он был сорвиголова, и сначала я этим восхищалась. Он очень быстро водил машину. Однажды на пароходе он специально дождался ночи и полез на мачту. Капитан сделал ему выговор в судовом бюллетене. Постепенно я стала понимать, что он страстный игрок — не только на деньги; на деньги тоже, но не это важно, — он жизнью играл. Жизнью: лыжи, горы, гонки на катерах. Когда мы были в Швейцарских Альпах, он съезжал только по самым опасным склонам. Увлекся тобогганом — тогда это было новинкой: в санях съезжают между стенами спрессованного льда. Однажды меня что-то отвлекло, и он взял нашего годовалого ребенка, посадил между колен и поехал. Тогда я в первый раз поняла, что у него на уме: он хотел поднять ставку в игре со смертью; он хотел поставить на карту самое близкое и дорогое, что у него было. Сначала он требовал, чтобы я сидела с ним рядом в машине или на катере; теперь ему понадобился и ребенок. Я со страхом ожидала лета, потому что каждый год он пытался побить свой рекорд езды из Нью-Йорка в Ньюпорт. Он побил все рекорды скорости на дороге в Палм-Бич, но я с ним не поехала. И он держал пари по любому поводу: скачки, футбольные матчи, президентские выборы. Он садился у окна в клубе на Пятой авеню и держал пари насчет марок проезжавших автомобилей. Все друзья умоляли его пойти работать в маклерскую контору отца, но он не мог усидеть на месте. Под конец он стал учиться управлять самолетом. Не знаю, становятся ли теперь жены на колени перед мужьями, но я стояла. Больше того: я сказала ему, что если он поднимется в воздух один, я никогда не рожу ему второго ребенка. Он был так изумлен, что действительно бросил летать.
Она умолкла в нерешительности. Я сказал:
— Продолжайте, пожалуйста.
— По сути он не был пьяницей, но без конца сидел в барах, изображая отчаянного гуляку, и… мне неприятно это говорить… хвастал. Вот и вся почти история.
— Можно вас перебить? Прошу вас, не торопитесь. Я хочу знать, что вы сами испытывали все эти годы.
— Я? Я понимала, что он в каком-то смысле больной человек. Я все равно любила его, но жалела. Боялась. Вы понимаете, ему нужна была публика, чтобы показывать свою лихость. И мое место было в первом ряду; большая часть представления — хотя и не все — предназначалась для меня. Жена не может беспрестанно ругаться. Я не хотела пропасти между нами… Он считал это мужеством; я — глупостью… и жестокостью по отношению ко мне. Однажды, когда мы плыли в Европу, мы стояли ночью на палубе и он увидел другой пароход, который шел нам навстречу. Нам сказали, что он пройдет рядом. Муж говорит: «А здорово будет, если я спрыгну и подплыву к нему?» Он скинул бальные туфли и начал раздеваться. Я ударила его, сильно, очень сильно — по одной щеке и по другой. Он был так потрясен, что замер. Я сказала: «Арчер, это не я тебя ударила. Твой сын. Научись быть отцом». Он медленно натянул брюки. Потом поднял с палубы пиджак. Эти слова не вдруг возникли. Я их твердила про себя бессонными ночами. И еще: «Я тебя любила больше, чем ты меня. Ты любишь игру со смертью больше, чем меня. Ты убиваешь мою любовь». Мне нельзя было плакать, но я плакала, ужасно. Он обнял меня и сказал: «Это просто игра, Персис. Забава. Я все прекращу — ты только скажи». …Сейчас я кончу. Он неминуемо должен был встретить такого же безумца, еще худшего безумца. Это случилось через дна дня. Встретились они, конечно, в баре. Тот был ветеран войны, с диким взглядом. Я сидела с ними часа два, и все время этот человек добивал мужа фронтовыми рассказами о том, как он был на волосок от смерти. До чего было весело и прочее! Начинался шторм. Бармен объявил, что бар закрывается, но они ему заплатили, чтобы он не закрывал. Я уговаривала Арчера идти спать, но он не мог отстать от этого человека — ни на рюмку. Жена этого человека отправилась спать, а потом и я, отчаявшись, ушла и легла. Арчера нашли на верхней палубе с револьвером в руке и простреленной головой… Было дознание, следствие… Я показала, что несколько вечеров подряд мой муж и этот майор Майклис говорили как бы шутя о русской рулетке. Но ничего этого в серьезных газетах не появилось и даже в «бульварных», насколько я знаю, — очень мало. Дедушка пользовался большим уважением. Он лично знал издателей лучших газет. О несчастье кратко сообщали где-то на внутренних страницах. Я еще тогда умоляла дедушку добиться, чтобы опубликовали мои показания; но Майклисы — тоже из старинных семей и, чтобы избежать газетной шумихи, перевернут небо и землю. С этого замалчивания и начались мои неприятности. Следствие было закрыто — с выводом, что мой муж покончил с собой в состоянии депрессии. Я ни к кому не могла обратиться за советом и помощью — меньше всего к семейству Босвортов. Миссис Венебл мне с детства была близким и дорогим другом. Она утешала меня так же, как родственники: «Если мы помолчим, все скоро забудется». Майклисов она знает. Она иногда гостит в Мэриленде, недалеко от Майклисов. Она знает тамошние рассказы о нем. Соседи жалуются, что он в три часа ночи упражняется в стрельбе из револьвера и вызывает мужчин в своем загородном клубе сыграть в русскую рулетку…
