Максим Кантор - Совок и веник (сборник)
Дом на пустыре
Вещь на своем месте
Юность я прожил в рабочем районе Москвы. Коптево – нехорошее место. Скверное.
Мы оказались в сером блочном доме, тесном и нечистом. Красный двухвагонный трамвай делал поворот под окнами, лязгал, скрипел, содрогался. Лежа без сна, я слушал. Звуки стихали во втором часу ночи и возобновлялись в шесть утра.
В окно было видно серые бетонные бараки и блеклую мерзлую траву на путях и дальше – на пустырях и свалках. Видно: от столба к столбу висит мокрое белье. Оледенелые подштанники хлопают на ветру, и волглую холодную простыню мотает на веревке.
Заборы, заборы – дальше не разглядишь, но дальше то же самое. Смотреть незачем.
В минуты просветления, которые у здешнего человека сродни минутам опьянения или тоски, у меня появлялась способность окинуть свою жизнь одним взглядом. Я видел ее всю, сразу, вдруг, из конца в конец, с ошеломляющей отчетливостью, подобно тому как неожиданно можно увидеть всю комнату, в которой живешь, всю – от пола до потолка, не спотыкаясь взглядом о мебель.
С пугающей ясностью (пугающей еще и потому, что даже в такие минуты я не мог не спросить себя: и что же, каждый русский человек, напившись или лежа в бессоннице, испытывает это?), с пугающей ясностью просматривалось все пространство жизни – и то, что некогда представлялось закоулками, темнотой, провалом, выравнивалось в однообразную длительную пустоту, и, меряя мыслями это ненужное пространство, я ужасался. Неужели это моя жизнь? Вот это? Неужели я нарочно так ею распорядился?
И мой взгляд катился по пустому полю – и не было ни кустика, ни бугорка, чтоб зацепиться.
Вот он – дикий пустырь, где гуляет лихой человек, ленивый и беспощадный, где пьют большими глотками и бьют чем попало, где если любят – плачут, где тепло три месяца в году и где вместо «да» говорят «ну».
Вот он, холодный край, в котором меня пригреют, равнина, которая меня спрячет.
Я вставал с дивана и плелся на кухню, где с вечера меня ждал холодный чай в синей железной кружке.
Всякий раз, найдя ее, я испытывал облегчение.
Мера
Меня не обманешь, сказал Иван. Говорю этим двум: я для вас все сделаю – хочешь, и пузырь с черного хода возьму.
У них рубль – у меня трояк. Пошли. Берем. Ногтем на этикетке замер сделал и говорю: мне столько оставишь.
Они пьют, а я на лавку присел. Я до этого уже с мужиками во дворе принял.
Смотрю, как пьют. Вижу – перебирают. Стой, говорю, ты на рубль пьешь или, может, на два? А он улыбается и пьет.
Я сижу, не встаю. Поставь, говорю, бутылку, а он другому передает, и тот тоже присосался. И подходят ко мне – и мне по роже.
Давай, думаю, бей. Бей, старайся.
Иван улыбнулся, обнажив железную челюсть. Зубы у него были вставлены цельной стальной скобой. В минуты веселья он хвастал, что может руку перекусить.
Мне что сделается? Губу чуть порвал, а сам запрыгал, из руки кровища – и все мне на плащ. А плащ у меня бежевый, польский.
Я говорю: ты мне сразу не понравился, что в глаза не смотришь, а моргаешь. Дозу перебрал – это тебе минус. Но плащ я тебе вообще никогда не прощу.
Как замазал ему по глазам, а дружок на спине виснет.
Я бы урыл обоих, но мне бутылка мешает: я ее как перехватил, так пальцем заткнул, чтоб не расплескать. Одной рукой двоих не убьешь.
Думаю, мне б до горла твоего добраться, я б тебе горло перегрыз.
Прижали меня – и ногами. Я на бутылку боком навалился.
В себя пришел, гляжу – ушли. Бутылку из-под себя достал, палец вытащил – порядок, не разлил. Вовремя я их окоротил – как раз до замера допили, не успели, суки, перебрать.
Посидел, попил спокойно. Плащ, правда, стирать пришлось. Мыло, оно тоже не дареное. Даром ничего тебе не дадут.
Прыжки в высоту
Боря Туруханский в детстве играл на пианино. Теперь он любил стихи Ахматовой, готовился в институт и жаловался, что его папу не печатают.
Однажды он сказал: «Я могу убедить любого, в чем захочу. Если нападут хулиганы, я сумею их убедить не драться. Главное – дар внушения! Знаешь, как ораторы владеют массами? Когда поэт читает стихи…» Ну и так далее.
Мы шли по пустырю, глядя под ноги. У нас где ни посмотришь под ноги, всегда в радиусе шага сыщешь две винные пробки. В некоторых местах пять.
Я ждал, что мы нарвемся на шпану и нас окликнут. Боря рассказывал про интриги на папиной работе. Там все было непросто. Нас окликнули.
Это были местные, коптевские.
Обычно они говорили «попрыгай» – во-первых, чтобы послушать, не звенят ли деньги, и потом просто – для смеха. Если человека унизишь, его потом легче избить.
Туруханский испугался: его еще ни разу не били. Он слышал о хулиганах и видел их издали, когда они цепочкой проходили через соседний двор.
Главного звали Тарасюк. Он был едва после армии, но выглядел стариком. Его жене, по слухам, ампутировали три четверти желудка, и она теперь пьянела с одной рюмки.
Тарасюк окрысился в редкозубой улыбке.
– Подойди, что ж побаиваться, – сказал он, – попрыгай.
Туруханский открыл рот, потом сказал:
– Ну что я тебе сделал? Я вообще никого тут не знаю. Мы просто гуляли. Я ведь никому ничего такого не сделал.
– Попрыгай, – повторил Тарасюк.
– За что? За что? Ведь должна быть какая-то причина? У меня денег нет, ничего у меня нет, и драться я не хочу.
– Я с тобой не дерусь. Я русским языком говорю: попрыгай.
Здесь Туруханский дал маху; он было решил, что все обойдется и сила слов сделала свое дело. А попрыгать можно. Отчего ж не попрыгать?
Он подскакивал и говорил в такт: «Разве нельзя все решить словами? Зачем драться? Давайте познакомимся. Мы здесь рядом живем».
Тарасюк пнул его в пах.
Туруханский скрючился и стал валиться головой вперед. Тогда Тарасюк ухватил его за ухо и снизу ударил в подбородок.
Туруханский скулил, закрывая руками живот, вжав голову в плечи. Он не сопротивлялся.
Подобно большинству мальчиков из благополучных семей, он имел ошибочное представление о драке. Ему казалось, что если не сопротивляться, бить будут недолго.
Это не так. Наоборот.
Тарасюк разбил ему нос и сшиб на землю. Ботинком наступил на лицо.
Я полез в драку.
Я не то чтобы умею драться, но могу долго не падать.
Туруханский давно уже ушел домой, когда они меня отпустили.
Прошла неделя, я столкнулся на улице с Тарасюком. Он нес продукты из магазина, узнал меня и окликнул.
– Хотел я тебе, суке, ребро сломать, да, думаю, родителям нажалуешься.
– Я бы не стал, – сказал я серьезно.
– Другой бы сучонок стукнул.
Туруханский же при встрече заметил:
– Главное – сразу упасть. Лежачего они долго не бьют. У них есть своеобразная бандитская этика.
Я их обоих давно не видел. Тарасюк, верно, спился и помер. Туруханский, думаю, эмигрировал. У его папы вышел роман. Кажется, что-то свободолюбивое.
От звонка до звонка
Искра Лизогубова вела урок по литературе. По обыкновению она сняла очки и сказала:
– У меня дальнозоркость, я прекрасно вижу самые дальние парты. Не вздумайте списывать – все увижу.
Ее боялись, и это объяснялось просто: Лизогубова учила банально, но страстно. Упрекнуть ее можно было в излишней последовательности. Людей ведь если что сближает, так распущенность.
Приоткрылась дверь, худой человек поманил ее в коридор.
Там он предъявил удостоверение.
– У вас есть ученик, Паухов. Отошлите его сейчас же, во время урока, в учительскую. Там мы его без всякой паники и возьмем.
Три других участника операции стояли в стороне. Искра кивнула.
Паухов почуял неладное; в момент опасности появляется особое чутье.
Потребовалось срочно найти книгу в учительской. Он шел, но медленно. Уже приблизился к двери, но замер. Повернул прочь.
И тут его ударили по голове. Била Лизогубова, портфелем со школьными диктантами. Она выжидала за углом. Паухов повалился на пол.
– Вот он, берите его! – дико крикнула учительница.
Четверо тренированных мужчин навалились на восьмиклассника.
Он был вор. Его судили; свидетелями вызывали учеников, которые могли случайно видеть краденое.
Худой – следователь – сказал одному:
– Ваша литераторша – зверь.
Впрочем, он знал только то, что она исполнила его просьбу.
Полукровка
Гусев был еврей. Казалось бы: ну еврей и еврей. С кем не бывает. Наплюй.
Но Гусев переживал. Дело в том, что по паспорту он был русский, как и его отец. И имя, и отчество, и фамилия у него были совершенно русские. Только мама была еврейка, но она давно умерла, и про ее национальность никто не знал.
Даже жена у Гусева была русской. Блондинка по фамилии Крысина, и работает медсестрой, как ни посмотри – ничего еврейского. Ан нет, выяснилось, что и у нее мама – урожденная Рабинович.
И всегда так случалось, что они попадали в глупейшие положения. Придешь в гости, поешь, и разговор вдруг зайдет о евреях.
И скажем, кто-нибудь за столом брякнет: «Жиды Христа распяли», – или что похлеще.
