Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
Я зашел за угол и быстро ушел с места происшествия, обошел по кругу все место, вернулся, еще раз посмотрел, убедился, что все начинают расходиться, сделал еще больший круг, вокруг бара и нашел то, что искал – тот самый отель. Четырехэтажное здание из рыжего кирпича со ржавыми пожарными лестницами. Клерк спал в лобби, я проскользнул мимо него, по ступеням поднялся на четвертый этаж, прочитал на ключе номер комнаты и открыл ее.
Там горел свет. В шкафу, за его одеждой, прятался сейф. По сравнению с тем огромным железным ящиком, что я видел на заброшенной ферме недалеко от Онондаги, он был просто крошечным. Все вокруг пропахло его одеждой, его сигарами, его запахами мужского тела – меня трясло. Я почувствовал себя плохо, в животе забурчало, поэтому комбинацию, продиктованную мистером Берманом перед смертью я не смог выполнить толково. Направо к тридцати трем, дважды налево к двадцати семи, дважды направо к тридцати трем. Внутри лежали стопки денег, прихваченных резинками, они варьировались по номинациями написанным сверху на бумажке. Я сгреб все деньги и засунул их в портфель из крокодиловой кожи, выбранный Дрю Престон для босса еще в провинции на севере. Портфель оказался запакованным под завязку, нести такое число оказалось донельзя приятно. Меня охватил восторг, я начал про себя благодарить Бога за столь щедрый подарок, потому что я понял, что ничем не обидел провидение. Затем я услышал торопливые шаги нескольких людей, бегущих по ступеням. Я щелкнул замком, захлопнул сейф, сдвинул на него одежду мистера Шульца, открыл окно и залез по пожарной лестнице на крышу. Ночь на 23 октября 1935 года, я провел на чердаке отеля Роберта Адамса в Ньюарке, Нью-Джерси. Прокашляв и просопев несколько часов, чувствуя себя бездомной тварью, я наконец заснул на рассвете. В дымке рассвета, еле держа смежающиеся усталые веки, я успел заметить вдалеке успокаивающий сердце силуэт Эмпайр Стейт Билдинг.
Двадцатая глава
Мистер Шульц был смертельно ранен и умер в Ньюаркском городском госпитале около шести часов вечера на следующий день. Перед самой смертью сестра принесла ему поднос с ужином и оставила его на прикроватном столике, поскольку других инструкций не получила. Я вышел из-за ширмы, за которой прятался, и все съел: свиную котлету, жареный картофель с морковью, кусок белого хлеба и дрожащий кубик апельсинового желе, выпил чай. Потом я держал его руку. Он был уже в коме и лежал, тяжело дыша, безмолвный. Но перед этим, в течение нескольких часов, практически все утро, он говорил в бредовом состоянии, кричал, плакал, стонал, отдавал приказы, распевал песни и коль полиция была заинтересована узнать, кто в него стрелял, то прислали стенографистку, чтобы записать его последние слова.
За ширмой, на дощечке с описанием болезни, прикрученной в изголовье кровати, я увидел несколько листочков, исписанных о чем-то сугубо медицинском, а в верхнем ящике белого металлического стола, который я медленно к себе придвинул – откопал огрызок карандаша. И я тоже записал кое-что из того, что он успел наговорить. Полицию интересовало только имя убийцы. Я это знал, поэтому слушал больше другое: тайную мудрость его жизни. Я подумал, что на смертном одре человек расскажет самое стоящее из того, что он может сказать. Даже в бреду. А собственно бредовое состояние можно воспринять за код, за шифр, недоступный для непосвященных. Моя версия услышанного немного отличается от официальной, она отобрана по только мне ведомым критериям, порой отрывочна, некоторые слова я не расслышал, некоторые не понял, мешало еще постоянное движение в палате: были стенографистки, полицейские, врачи, священник и семья мистера Шульца, жена и дети.
Отчет стенографистки попал в газеты, поэтому Голландец Шульц попал в историю. Его помнят и поныне из-за длиннейшей и густо окрашенной последними словами смерти гангстера, культура общества восприняла его слова, его, до этого даже не смеющего мечтать, что его слова могут быть услышанными по всей стране. Но он являлся скорее любителем монологов всю свою жизнь, он не был молчалив, даже если ему так казалось, и речь его была стройна. Вспоминая сейчас о нем, о том, как моя жизнь была связана с его, я думаю, что все, что он ни делал, было цельным, убийства и язык – все было цельным. Он не испытывал недостатка в решимости убить или в иных способах самовыражения, включая язык. Монолог убийцы стал криптограммой для многих, в том числе и для меня, поэзией это не стало, он жил как бандит и говорил как бандит, и умирая, истекая кровью от полученных дыр в теле, на самом деле он умирал от того, что его медленно покинула бандитская сущность, бандитский дух. Бесплотное бандитское «я» вытекло из него через тот самый монолог, будто смерть – это существо, требующее слов и через слова забирающая к себе. Слова
– это цепочка, по которой смерть притянула к себе Голландца.
Немудрено, что, слушая его, я так проголодался. Он говорил безостановочно в течение двух часов. Я сидел за ширмой – это был муслин, натянутый на зеленого цвета металлические опоры. Экран-ширму можно было закатать вверх и закрепить специальными резиновыми защелками. Я сидел и писал, слова Голландца отпечатывались на ширме бликами света – или мне так кажется после стольких лет – я писал и писал, прерываясь, чтобы вытащить зубами стержень карандаша. Так или иначе, что-то пропущено, что-то осталось
– вот его подлинные слова записанные мной за два часа после полудня 24 октября 1935 года. Я был с ним рядом, пока он не ушел в мир иной.
«О, мама, мама, – говорил он, – Прекрати, прекрати! Пожалуйста, побыстрее, посильнее и жестче, жестче. Пожалуйста, жестче. Беру свои слова назад. С правописанием у тебя порядок. Какой там номер в твоей книжке, Отто? 13780? О, дерьмо! Когда он доволен, то от него не жди быстроты. Но ты ведь даже не встретил меня? Перчатка будет впору. Я сказал. О'кей, я знаю. Кто меня застрелил? Разумеется, сам босс! Кто меня застрелил? Никто. Пожалуйста, Лулу, затем моя очередь? Я не кричу, я достаточно спокоен. Спроси ребят из департамента юстиции. Зачем они пристрелили меня, зачем? Я не знаю. Честно. Я – честный человек. Я пошел в туалет. Я был в туалете и только достал… – пришел парень. Шел прямо на меня. Да и дал мне. Да, да, прямо в грудь. От полноты чувств. Сын своего отца? Пожалуйста, погромче. Сколько хороших, сколько плохих? Ну, ты не прав – у меня с ним ничего общего. Он же натуральный ковбой, все семь дней в неделю. Ни бизнеса, ни дел, ни друзей, ничего, только что подберет и только то, что ему надо. Прошу тебя, пристрели меня. Патрон прямо с завода. Я хочу гармонии. Понимаешь, гармонии. Нет ничего честнее, чем гулять по Бродвею, иду и млею! Да я готов с тобой под венец идти! Хоть в пожарники пойду. Нет, нет, нас только десять, и еще десять миллионов от тебя осталось. Поэтому, подбоченясь, выходи и выбрасывай белый флаг! Пожалуйста, поднимите меня, дайте пройти, полиция, это коммунистическая чепуха! Я не хочу, чтобы он стоял у меня на пути, зачем мне война? По тротуару опасно, на дороге – медведи, я их всех перестрелял. Дайте мне силу, я выброшу его в окно, выдеру ему глаза! Я только крепчаю, а эти поганые крысы поют с ним в одну дуду! Мама, не плачь, не рыдай! Есть кое-что о чем нельзя говорить. Помогите подняться, друзья. Берегитесь, стрельба по целям! Такая стрельба спасла ему жизнь. Извините, я забыл, я – не защита, я
– не свидетель. Почему бы ему не отойти просто в сторону и позволить мне докончить начатое? Мама, помоги приподняться. Не бросай меня. Мы пойдем далеко и будет нам хорошо. Они же англичане, черт его знает, кто лучше – мы или они? Дайте кукле крышу, сэр! Ради бога! Ты вообще можешь играть в мальчиков и девочек, брать всех за яйца и играть с ними! Она показала мне, что мы все дети. Нет, нет, нет. Я смущен и говорю нет. Пацан никогда не стонал, не ревел, не жаловался. Ты меня слышишь? Возьми денег в секретном месте. Они нам потребуются. Посмотри на последние бухгалтерские отчеты, куда пошли деньги, откуда пришли. То, что в книге – ерунда. Как я люблю ящики со свежими фруктами! Эй, охрана, еще раз на ногу наступи! Уши заложило? Раздави их, всех этих китайцев и гитлеров! Мама – вот самое святое, не позволяй сатане уводить тебя в сторону. За что, большой босс пристрелил меня? Дай мне встать. Если ты можешь встать, то ты сможешь разбежаться и прыгнуть прямо в озеро. Я знаю, кто такие французы, все оглядываются и оглядываются. Память совсем плоха. Деньги приходят и уходят. Меня шатает. Ты не делаешь ему ничего плохого, ничего против него не имеешь, и получается, что все хорошо. Я умираю. Ну давай же, вытащи меня отсюда, я с ума схожу. Где она? Где она? Нет, встать мне не дадут – одежду гладят. Ботинки сушат. Дай их мне. Я – болен, принеси воды. Открой и сломай, чтобы я мог дотронуться до тебя. Микки, помоги забраться в машину. Я не знаю, кто бы это мог сделать. Кто угодно! Сними ботинки с меня, пожалуйста, там на подошве – запонка. Папа видит все и я ему верю. Я знаю, что мне делать с моей коллекцией бумаг. Нам с тобой, шляпам, не понять чего они стоят! Но коллекционер оценит. Бесценные бумаги. Деньги – это тоже бумага и ее место в сортире. Гляди – темный, темный лес. Я поворачиваюсь… Билли, смотри. Я так болен. Найди одного парня, по имени Джимми Валентайн, это свой человек. Присматривай за мамой. А тебе я говорю, что бить его нельзя. Полиция, заберите меня отсюда. С судом я сам разберусь. Давай, открывай ящики с мылом. Выбирай лотерейный билет! Труба пышет дымом. Хочешь говорить, говори с мечом. Вот тебе канадский суп на алтаре. Я хочу платить. Я готов. Всю жизнь я ждал. Ты меня слышишь? Пусть меня оставят одного.»
