Марк Харитонов - Линии судьбы, или Сундучок Милашевича
— Н-да,— вынужден был криво подтвердить Богатырев, хотя, в отличие от Зои, не мог оценить действительного великолепия этой логики. Про штаны и манекен он просто ничего не понял. В голове запоздало разгорался шум, мешавший ясности.
— Какое облегчение, что я не ошиблась, и вот вы пришли! Но что же мы сидим? Открывайте, пожалуйста. Это, представьте себе, токай, настоящий венгерский, чего только не завезут в нашу дыру. Чая два месяца нет, а токай пожалуйста... Ну, за вас... за здоровье... за знакомство,— княжна сдержанно коснулась губами края бокала.— У нее ведь никого нет. Кто бы, кроме меня, позаботился?.. Можете закурить, если хотите. Вы курите?
— Курил когда-то.— Похлопал себя по карманам чужих брюк.
— Бросили?
— Не полагалось. Режим.
— Режим это правильно,— с уважением проскрипела княжна. Зое непривычна и непонятна была уважительная даже какая-то робость ее тона.— Да вы не ищите, вот, у меня есть.
— Брюки не мои,— с усмешкой пояснил Игорь суету своего движения. Веселья не получалось, вместо него наваливалась усталость и пустота; вино ничего нового не добавило — что теперь дальше? Роксана Викентьевна дождалась, пока он поднесет ей свечу.
— Наряда своего не смущайтесь,— по-своему растолковала она его слова.— Я сужу о людях не по одежде. Сама в чем только не хаживала. Вот она босиком ходит как на каблучках тридцать второго размера, а на каблучках у нее походка босой девушки. C'est beacoup dire[1]. У меня была такая же. Да, трудно поверить. Но я вам покажу фотографии. Личико, талия, голосок. Что нас соединяет в одного человека? У меня дочь могла бы уже быть в таком возрасте.— Поднесла к глазу далекий от свежести платок.— Я младенца своего запоздалого подбросила в воспитательный дом... да, да, милочка, я про это вам еще не рассказывала. Куда же ей было со мной, так лучше. Но грех, что говорить, не замолишь.— Поискала, обернувшись, глазами иконку, но та была заслонена зеркалом, и княжна вполоборота перекрестилась на собственное отражение, настолько плохого качества, что его можно было не считать препятствием взгляду.— Но что я все болтаю, болтаю. Выпейте, может, еще? Мне больше не надо... А вы, пардон, чем занимаетесь? То есть по-нынешнему, какая у вас специальность?
— Борьба,— сказал он и почувствовал, что это нуждается в пояснении.— Я борьбой занимаюсь.
— А... Господи! Простите глупость мою, это в каком смысле?
— В разном.— Он сам не понимал, зачем ввязывается в такое объяснение, где был лишен возможности пользоваться привычным языком, который один давал всему точное название; но уже потянуло. Налил и выпил бокал одним залпом.— Вот, за бабу... приблизительно говоря... за женщину пробовал бороться...
— А,— сказала княжна с облегчением; но, казалось, ее смутил этот залпом выпитый бокал.— Что ж, ваше дело бороться, наше выбирать. Женщина ведь отвечает, что выйдет, оттого и разборчивость.
— По правде сказать, не так уж она мне была и нужна. Я ж ее знаю...— подыскивать слова было все равно что выковыривать из навоза пристойного вида зерна, от этого рождался какой-то другой смысл.— Самолюбие зацепило. Мы вроде расстались без обещаний, в Москву я ее не звал. Но прилетел сюда на аэродром, думаю: дай все-таки позвоню...
Нечаянное вмешательство прервало разговор: с манекена соскользнуло полотнище, открыв снизу пустоту, уподоблявшую его инвалидному обрубку, пустоту, более непристойную, чем нагота, и не было рук, чтоб прикрыться. Роксана Викентьевна подалась было на помощь, но только махнула рукой: дескать, пусть так, поздно теперь скрывать.
— Он у меня такой... Пардон... Я не совсем поняла. Кому вы, говорите, звонили?
— Да, тут одной... была у меня. И вдруг узнаю: замуж выходит. Даже не в этом дело, главное, за кого. Выбирают! О, тут она выбрала! Приз для победителя. Я же их всех как облупленных знаю. Я сам здешний, из зареченской когда-то шпаны. Только вырвался повыше.
— Вы меня ужасно запутали,— жалобно сказала княжна, приложив два пальца к вискам.— А брюки зачем?
— Брюки я вон у нее попросил на сегодня.— Игорь поморщился непониманию. Зачем он все же пустился в эти объяснения? — не для старухи, конечно, и не для этой, не поймешь, кем ее и считать, которая сидела, откинувшись на спинку стула, с полуприкрытыми припухшими веками. Взял бутылку, налил себе еще, выпил.— Или это ваши? — уразумел наконец.
— Нет, его,— показала старуха, морщась болезненно. Манекен чуть наклонился, подтверждая, и даже как будто кивнул, хотя головы у него все-таки не было. Свечи в тусклом подсвечнике собирали вокруг себя искривленный круг. В каждой из створок отражались, утраиваясь, скатерть, бутылка, бокалы, сардины, осоловевшие в масле.— Слушайте,— догадалась вдруг Роксана Викентьевна.— Давайте я лучше моей монопольки поставлю. Больше толку, и голове проще.
Кот, сидевший за ее плечом, вцепился покрепче в спинку стула, чтобы удержать равновесие. Боксер судорожно выставил кулаки в толстых перчатках, не зная, от кого защищаться — противник был невидим, лишь иностранная надпись над головой. Стекла, кривясь, возвращали взгляд, не пропускали дальше себя, уводили сидевших за столом в мутный полумрак, как второстепенных двойников, которым вынесли на кухню.
— Это и я с вами,— сказала, повеселев, старуха. Боль в висках, видимо, отпустила. Оглянулась на Зою: та, казалось, вздремнула, сидя.— Ну, тихонько. Господи, как вы меня запутали! А я-то думала! Уже решила: опять начинается.
— До меня самого только сегодня дошло,— мотнул головой Игорь.— Только сегодня сцепилось. Звонил я ей одной, так? Откуда же эти узнали, что я иду? Случайно, что ли, увидели? Подстерегли. Я же их знаю всех, и этого особенно. Сволочь денежная. У них со мной свои счеты. И зависть своя. Прописка в Москве, заграница, шмотки. И все такое.
— Шмотки — значит, вещи,— зачем-то перевела Роксана Викентьевна для дремавшей Зои.
— Борец, мать твою! Мастер! А мы тебя без мастерства, без правил, по-простому!
— А у вас... то есть, как вы говорите... в борьбе — есть правила? — встрепенулась старуха.
— В каком смысле? Конечно, есть.
— Но деньги, вы говорите, с собой взяли?
— При чем тут деньги? Взял. Не специально. Были с собой.
— Много?
— Две сотни.
— Да, это по нынешним временам не сумма.
— При чем тут сумма? Говорю же, не специально. Надо бы, мог больше.
— Нет, с вами, правда, умом тронешься. Ну, как вам моя монополька? Из стакана-то лучше, а? Бокалы эти я для нее. Они тоже мои, только бывшие. И подсвечник. У меня все забрали. А теперь я реквизирую. Я нынешний пролетариат, у меня право. Иную рожу обокрасть — только зачтется.
Говоря это, Роксана Викентьевна передала на вилке сардину коту, все еще сидевшему за ее плечом на спинке стула. Что-то в ее движении или словах ему не понравилось, он лапой дал старухе легкую пощечину и перескочил на плечо манекена. Манекен пошатнулся, но устоял.
— Недоволен,— усмехнулась княжна черным ртом.— Сам-то, конечно, безгрешен, потому что кастрирован. И умен зато больше иных. Кусок берет лапой.— Она оглянулась на манекен, как будто ища примирения.— Этому тоже хорошо, он без головы. Каждый устраивается как может. Вам, беднягам, бороться надо. А знаете, по радио передавали, кастрированные дольше живут. Я теперь только по радио ума набираюсь, читать мне врачи запретили, даже очки носить. Передача «спрашивай — отвечаем». Что такое, спрашивают, горе луковое? Отвечаю: горе луковое — это точно такое же горе, как горе хлебное. А хлебное горе я и без них знаю. Между прочим, скажу вам, побираться или воровать только вначале трудно. А перейдешь черту — все соскребет: образование, гордость. Оскорбить тебя не могут, подадут, не подадут, побьют, прогонят — ты выше. И главное, мысль тебе уже известна.
— Какая мысль? — мотнул головой борец.
— О! Так вам сразу скажи! Мысль — что можно ничего не бояться. Помнишь правила или не удержалась — все равно ключик найдется. Я ведь тоже была... сейчас фотографии покажу. Да без фотографий, на нее посмотрите. Что нас связывает в одного человека? — повторила она недоуменный вопрос.— Изящество, трепет, каблучки тридцать второго размера — и вот непотребную бабу? Жизнь. Это она и есть. Вот как оглушит вас по башке как следует, я вам, может, скажу. Или вы созрели уже? Ладно, ради нее. Она вас пожалела, и я пожалеть могу. Только никому не выдайте.
— Слово чести,— сказал Богатырев.
— О Господи,— поморщилась старуха,— в каждом слове мужик и хам. Как я могла подумать? Мужик и хам. Ладно, хоть и выдавайте, все равно не поймут. Вот...— Она тяжело нагнулась куда-то под стол, взглядом, однако, следя поверх скатерти, чтобы за ней не подсмотрели, извлекла тяжелую гроздь ключей, разных размеров и форм.— Это, конечно, не все. Понятно?
— Нет,— честно признался борец.— Зачем они вам?
— А там посмотрим,— указала Роксана Викентьевна желтым от курения пальцем на потолок.— Мне ведь по делам моим туда не попасть. Да и другим, думаю, не очень. Кроме Аполлона. Но другие будут стоять у ворот запертых, дожидаться допроса. Имя, отчество, как жили, чем грешили до такого-то года? Пока этот, с ключами, пустит. А я, глядишь, сама обойдусь. Никому и представляться не буду. Поняли?
