Кетиль Бьёрнстад - Река
Итак, я играю для профессора Бруно Сейдльхофера. Играю Бетховена на ненастроенном «Бёзендорфере», причем играю с такой смелостью, о какой уже никогда потом не мог и мечтать. Все объясняется тем, как мы с Марианне провели ночь. Что-то произошло. Что-то очень серьезное. И счастье, вопреки чему-то. Все, к чему Бетховен стремился в своей музыке.
Никто из нас не тянет время. Передо мной стоят ноты. Хенле-уртекст. Но я играю наизусть.
Между частями профессор не комментирует мою игру. Только говорит, откинувшись на спинку стула:
— Продолжайте, молодой человек.
Я продолжаю. Играю все части. Чувствую удивительную сосредоточенность. Думаю, что исполняю какой-то пункт соглашения, заключенного между мною и Сельмой Люнге. Но замечаю, что в сильных, с ускоренным темпом частях у меня в руках нет той силы или гибкости, какой мне хотелось бы.
Но этого почти не слышно.
Я закончил играть. Профессор Сейдльхофер сидит и о чем-то думает. Я сижу перед роялем и с нетерпением жду.
— Хорошо, — говорит он. — Удивительно хорошо. Откуда вы, жители Севера, берете свои таланты? Вы знаете Маргрете Ирене Флуед? Она — моя ученица. Я могу назвать и другие норвежские имена. Кайсер. Смебю. Бротен. Но в вашем исполнении должно быть больше пауз, молодой человек. Вы думаете, что вы гениальны, что все ваши идеи имеют право на жизнь. Но не исключено, что вы ошибаетесь. У нас, у людей, есть неприятная черта — мы верим, что можем полагаться на свою внутреннюю карту. Особенно мы доверяем этой карте в молодости. Возможно, потому, что думаем, будто у нас впереди еще много времени. Вы помните Роберта Скотта? Того, который отправился на Южный полюс? Как вы помните, он тогда проиграл одному из ваших соотечественников. У него был план. Он полагался на этот план. Сделал важный выбор. Но вы должны помнить одну вещь, Виндинг. Не слишком полагайтесь на свои планы. В них может закрасться ошибка. Только опыт может обеспечить нам прочное место в жизни. Скотт замерз насмерть в палатке, потому что слишком доверял своему плану. И вместе с собой погубил еще несколько человек. У них планов не было. Они предоставили это дело ему. У меня самого тоже уже нет планов. Но, наверное, у меня больше жизненного опыта, чем у вас. Может, даже больше, чем у Сельмы Люнге. Поэтому, если вы позволите, молодой человек, я могу написать на ваших нотах несколько замечаний, рассматривайте их как предупреждение.
Бруно Сейдльхофер встает со стула.
— Разрешите мне приступить к работе, — не без иронии говорит он.
Он стоит, наклонившись надо мной. Я чувствую запах старого человека и легкий аромат одеколона. Чувствую, что мне нравится его близость. Но вот он берет ручку. И прямо на нотах пишет чернилами! Он исправляет изящно написанные карандашом замечания Сельмы Люнге. Он отмечает паузы, ферматы, проставляет пальцы. Он разбирает все мое толкование, поражая меня своей памятью и поправками в тех местах, где я, по его мнению, сыграл неверно. Я ненавижу то, что он делает, потому что он пользуется чернилами, а чернила уже так и останутся на моих нотах, и он это знает. Это большая дерзость. Проявление власти. И все-таки я смиряюсь с этим. Потому что знаю, что он прав. Потому что он — Бруно Сейдльхофер. Потому что его академическая манера обращения с моим толкованием произведения наводит порядок в моих чувствах. Потому что он говорит мне, что я слишком рано, до того как познакомился с местностью, начертил свою карту.
«Оффенлох»
Мы с Марианне обедаем в «Оффенлохе». Сидим у высоких домов в барочном стиле на Куррентгассе. В Вене по-прежнему очень тепло.
— Я счастлива, что у тебя все прошло хорошо, — говорит мне Марианне.
— Ну, это как сказать. Он написал свои замечания чернилами прямо на моих нотах. Перекроил и меня, и Сельму Люнге. Теперь я уже не знаю, чей концерт я должен дать девятого июня, мой или профессора Сейдльхофера.
— Свой собственный, конечно, — говорит Марианне, строго взглянув на меня. — У профессоров свой стиль, но они не всегда правы. Слушайся самого себя.
Я смотрю на ее счастливое лицо, беру ее руку, целую, заказываю ей еще вина. Она выпила уже довольно много. Но по ней это незаметно. Днем она делала покупки. Показывала мне туфли, которые сегодня купила. Но подвенечное платье она еще не нашла. И мы снова любили друг друга под лучами горячего послеполуденного солнца, которое светило прямо на нашу двуспальную кровать в гостиничном номере. Марианне опять плакала. Кожа у нее была белая как снег. И она зажмуривала глаза.
Неожиданно я вижу на улице Маргрете Ирене Флуед, совсем рядом с нашими столиками. Она идет в обнимку со смуглым человеком латиноамериканской внешности. Меня она заметила еще раньше.
— Аксель! — кричит она и освобождается из объятий своего спутника.
— Маргрете Ирене! — кричу я в ответ, пытаясь не думать о том, что она пыталась меня кастрировать голой рукой, когда я порвал с нею.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она с неподдельным удивлением.
— Должен взять несколько дополнительных уроков у твоего педагога. Профессора Сейдльхофера. В июне я собираюсь дебютировать.
— Да-да, он мне говорил, что ты должен приехать. Но я забыла, здесь столько всего происходит.
У меня колет сердце. Она забыла, что я должен приехать. Значит, теперь я нахожусь вне сферы ее интересов.
Маргрете Ирене с удивлением смотрит на Марианне, не узнавая ее.
— Это Марианне Скууг, — говорю я. — Мать Ани.
Маргрете Ирене вздрагивает.
— Анина мать? — переспрашивает она почти с благоговением. — Да, теперь вижу. Даже не знаю, что сказать…
— Не надо ничего говорить, — просит Марианне.
Маргрете Ирене с удивлением смотрит на нас, пытается понять, кто мы друг другу. Что нас связывает. Она мгновенно понимает, что мы любовники.
Они подсаживаются к нам, взяв стулья у соседнего столика. Маргрете Ирене представляет своего возлюбленного. Карлос, как дальше не помню. Он не говорит по-английски. Она разговаривает с ним на хорошем испанском.
— Карлос здесь один из самых талантливых пианистов, — объясняет Маргрете Ирене. — Он будет участвовать в мастер-классе, который Альфред Брендель даст на Wiener Festwochen.[14] Знаешь, он дальний родственник Марты Аргерич.
— Как интересно! — говорю я.
— Даже странно, — продолжает Маргрете Ирене. — Город просто кишит пианистами. Правда? Мировыми знаменитостями и совсем неизвестными музыкантами. Здесь собрались пианисты всех возрастов и всех цветов кожи. Вена как будто нарочно создана для фортепианной музыки. Она либо возвышает человека, либо немного утомляет. Только подумать, в скольких местах этого города в данную минуту играют «Аппассионату» Бетховена, или баллады Шопена, или последние сонаты Шуберта. Отовсюду доносятся звуки фортепиано, из каждого дома. Тот, кто выдержал учение в этом городе, становится настоящим пианистом. Правда, потом он может немного тронуться, у него может начаться мономания. Его мозги промыты мыслью о том, что на земном шаре самое важное — фортепианная музыка. А это далеко не так. Но чем бы дитя ни тешилось, правда?
Мы сидим и болтаем. Я заказываю вино на всех. Хочу быть джентльменом. Бедная, робкая Маргрете Ирене Флуед превратилась в самоуверенную, красноречивую и поразительно красивую принцессу. Она сидит на коленях у Карлоса, она смела и говорит с нами обо всем, что произошло в нашей жизни за последнее время. Она открывает Марианне, что была безумно влюблена в меня, но что я отверг ее. И просит Марианне быть бдительной, чтобы ее не постигла та же участь. Говорит, что она была рада уехать из Норвегии и что будет учиться в Вене до дипломного экзамена. Потом у нее будет дебют. Через несколько лет. Когда она почувствует себя достаточно зрелой. С этим спешить нельзя. Вспомните, что случилось с Ребеккой Фрост. Подумать только, чем все закончилось… Маргрете Ирене спохватывается. Она сияет. И через каждую фразу целует Карлоса в щеку. Пластинок, которые она носила на зубах, когда мы были вместе, и след простыл. Она сказочно красива. И знает об этом.
Она пристально смотрит на меня, волнуется и спрашивает, не можем ли мы встретиться, раз уж мы все в Вене. Я быстро, наверное, даже слишком быстро, отвечаю, что у нас нет времени. У нас много дел и мало дней. Я нервничаю, и Марианне с удивлением поднимает на меня глаза. Но Маргрете Ирене принимает мое объяснение. Она даже не спрашивает, какие у нас с Марианне дела в Вене. Сколько времени в нашем распоряжении. Она как будто уже стерла из памяти то, что было между нами всего полтора года назад. И понимает, какие отношения связывают меня с Марианне. Понимает, что мы оставляем Вену Вене. И приехали сюда, чтобы большую часть времени провести в постели. Маргрете Ирене встает из-за стола. Тепло. Она легко одета. Хлопчатобумажное платье с большим вырезом не скрывает, что она стала взрослой женщиной. Я пытаюсь не думать о том, чем мы с ней занимались в ее комнате, когда были молодые и невинные, когда принадлежали Союзу молодых пианистов.
