«Сглотнула рыба их…» Беседы о счастье - Кучерская Майя Александровна
Свернул на Тверскую и двинулся направо, к центру. Везде царило то же прохладное тепло недавно оставленных жилищ, замерли автобусы и такси, за высоким стеклом кафе на столе стояли две белые чашечки с недопитым эспрессо, на витринах стыдливо замер полуголый манекен, не успели закончить, переодеть; кое-где в домах еще горел свет, но я знал: там тоже никого. Гибель Помпеи, только, кажется, без катастрофы, все были изъяты из жизни в одночасье, по чьей-то игривой воле. Уж не моей ли? – догадка сверкнула, но я тут же погасил ее, растер каблуком шипящий бычок в снегу.
Я шагал все дальше, отмечая, что даже собаки исчезли, а вот вороны и голуби – нет, летали как ни в чем не бывало, что-то склевывали на асфальте. И желтая синичка присела на крышу автобусной остановки, посидела и упорхнула.
И тут меня осенило: это же мое состояние все эти месяцы, десятки и сотни дней. Мое одиночество, обретшее плоть, и сейчас утратившая последний стыд моя голая пустота растеклись по всему городу, в котором я не люблю больше ни единого человека, захватила землю, на которой я никого больше не знаю и не желаю знать.
У красного особняка музея истории меня ждал сюрприз. Вишнево-гнедой оседланный конь был привязан к чугунной решетке запертых ворот, пофыркивал, а заметив меня, начал переступать тонкими темными ногами и застучал копытом! Тонкий пар поднимался из широких ноздрей. В темной гриве сверкал иней.
Я нащупал в кармане куртки яблоко – протянул, черные губы мягко ткнулись в ладонь. Я отвязал уздечку, вставил ногу в стремя, оттолкнулся и вскочил с неожиданной для себя ловкостью (в юности я ездил верхом, но с тех пор пролегла вечность!). Я не знал, куда хочу, и предоставил выбирать путь моему новому другу. Он пошел резвой рысью, явно радуясь движению, пофыркивая и чуть подергивая от возбуждения головой, повернул на Тверской бульвар, миновав пустынный Макдональдс, поскакал к Знаменке и вскоре уже цокал по Волхонке. Мне стало вдруг весело – как всегда, когда смотришь на мир чуть сверху да еще скачешь на таком красавце. У входа в Пушкинский музей конь остановился. Я дернул поводья, он только сердито тряханул башкой и не двинулся с места. Что ж, понятно. Через несколько мгновений я уже поднимался по ковру парадной лестницы.
Дальше в воспоминаниях зиял провал, кажется, я еще долго бродил по залам, но бессистемно, ничего не чувствуя, – смутно помнились скульптуры, сумрак египетского зала, чьи-то смазанные полотна, просвет вспыхнул внезапно. У картины Питера де Хоха «Больное дитя». Я внимательно вглядывался в потемневшие лица. Мать в красной юбке сидела у колыбели, служанка стояла с кринкой, яркий солнечный свет из окна падал на фаянсовую стену. В глубине комнаты теплился розовый камелек. Зазвучал Шостакович.
Обе женщины оставались спокойны, ребенок спал, разметавшись в колыбели, – его почти не было видно. Я глядел на эту мирную, чуть озаренную тревогой картину и физически ощущал: связь с этими еще недавно неведомыми мне голландками упрочняется, делается неразрывной. Откуда-то я уже знал, у этой муж – скучный лавочник, коллекционер гульденов, у этой – столяр и любит на праздник пропустить чар-ку-другую неразбавленного джина с можжевеловой ягодой и миндалем. Они не смотрят на меня, но я запросто могу войти в их дом, собственно, я уже там, я даже знаю, что эту болезнь дитя перенесет, зато следующая его похитит. Но ни эта, ни даже собственная смерть им не страшна – благодаря живописцу все, включая невидимого дитятю, останутся живы.
В вечности их задержал Питер Хох, о котором я не знал ровным счетом ничего, кроме того, что он родился в Голландии триста с лишним лет назад, а судя по второй картине, висевшей рядом и во многом напоминавшей первую, любил оттенки золотого и неброский домашний быт.
Золотой свет проник в меня и стал разрастаться, оделяя душу новой зоркостью, даря ей новый медленно складывающийся смысл. Смысл этот был подхвачен и окончательно раскрыт симфонией, той самой, восьмой Шостаковича, зазвучавшей как раз в эти минуты, перед Хохом. Я шел по залам дальше, и она распускалась во мне жутким, освобождающим гимном.
Я вышел на улицу, вдохнул морозного воздуха, пахло точно в деревне, свежо, объемно, вот что значит жить без машин, уже стемнело, поглядел наверх – боже! небо вглядывалось в меня тысячью звезд. В щеку ткнулось что-то мокрое, горячее и немного вонючее. Я обнял моего друга за шею и замер.
В ушах уже гремели духовые и ударные, отрезанные человеческие уши, кисти художников, музыкантов, плотников, детские ботиночки, человеческие кости текли в густой реке крови, машина зла работала всё упоеннее, всё быстрей; боль, что я нес в себе, становилась сильнее, снесла кое-как склоченную за два этих года плотину и вскипела. Черный поток отчаяния накрыл меня с головой.
Я очнулся от того, что в окно скреблось робкое зарево рассвета, маленький зеленый стебель пробился сквозь выгоревшую землю и тянулся вверх. Где мой конь? – успел подумать я и окончательно проснулся.
Вот какой мне приснился сон.
Восьмая симфония на диске кончилась, прозвучали последние аккорды тишины, несмелой надежды. Я поднялся, поглядел на стеллажи с нечитанными томами, собрался и вышел из дома.
Город жил привычной суетливой жизнью – по тротуару сновали пешеходы, водители хмуро сигналили друг другу, трамваи позвякивали, девушки слушали что-то в наушниках, молодые люди без шапок, энергичные красногубые дамы, школьники с рюкзаками – и все спешили. Я улыбнулся. Сел на маршрутку, доехал до работы, извинился за опоздание, покружил необходимое число часов по таблицам и поспешил домой.
О, теперь я всегда буду спешить домой.
Восьмая ведет меня. Шостакович, Бах, Брамс, Моцарт ждут меня! Арки сонетов Петрарки тянутся прозрачной чередой! Зеленый снег Брейгеля с тихим жужжанием тает под ногами, охристый воздух Тёрнера напоминает о рае.
Больше я никогда не останусь один, каждый – мой собеседник; Сократ, Ариосто, апостол Павел, Шопен, Кранах, но и все мои близкие, живые и мертвые, всякий, чью книгу я готов открыть, в чью мысль вдуматься, чьей живописной фантазией увлечься, чье письмо перечитать.
Сотни людей оставили мне в дар себя, творенья своего духа, да-да, бессмертного и свою страсть – к звуку, цвету, форме, цветку, просто к жизни. Я был богачом, я владел сокровищами. Вот что я увидел в моем сне, вот куда принес меня мой гнедой жеребец!
Благодарность торкнулась в грудь и стала расти, поднималась все выше, шире, точно река в половодье, глядящая в ярко-голубое весеннее небо. Только бы успеть поговорить с каждым, кого я могу расслышать, каждому успеть кивнуть и улыбнуться в ответ хотя бы одними глазами.
Вместо эпилога
М. К. Татьяна Борисовна, мы проговорили с вами много часов, много месяцев о разном, но было в этих наших прогулках несколько точек, сквозь которые мы проходили, куда бы ни двигались, чего бы ни касались. Реальность, любовь и счастье. Давайте начнем с первого. Вы не раз к этому возвращались, повторяя, что жить надо не в иллюзиях, не в сладких мечтах о себе, мире, людях. Не стоит требовать от них реализации твоих идей и фантазий, жить надо в реальности, здесь и сейчас. Только реальность нас не обманет. Но если мы посмотрим, как устроен наш мир, мы увидим знаете что?
Т. Б. Что же?
М. К. Мы увидим, что необыкновенно развитая сегодня, изощренная индустрия развлечений всеми силами пытается от реальности человека увести. Тонкими и грубыми способами. Экстремальные виды спорта, массовое искусство, туристический бизнес – всё это существует для того, чтобы облегчить человеку невыносимое бремя «здесь и сейчас». Отвлечь его сильными переживаниями, рассказать ему уютную киносказку, или заморозить кровь жуткими загадками в каком-нибудь триллере, или взбудоражить фильмом-катастрофой, не говоря уже о поездках в другие страны, которые тоже, в сущности, призваны не только расширить его кругозор, но, быть может, в первую очередь отвлечь его от рутины ежедневного существования. А что такое религия, вера? Это уверенность в невидимом, как сказал апостол. Это убежденность человека в том, что существует мир небесный, в котором нет ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но царствует жизнь бесконечная. Уверенность в этом должна облегчить каждому и несение его креста, сделать этот крест легким. В реальности человек хрипит от тяжести, потеет, ноги болят, не идут, на спину давит, солнце палит, дышать нечем, зато… там будет иначе, жуть реальности уравновешивается существованием невидимого мира.
