Михаил Веллер - Мое дело
После второй бутылки он напутствовал меня на лестнице:
— Вам надо срочно напечататься где угодно!
Я прошел по ночному морозцу вдоль Московского проспекта до метро. А потом от Гостиного до Желябова.
Черт. Я не позволял себе даже думать: писать ради публикации. Писать надо только то, что самое лучшее, что истинно, чего не было раньше. А уже потом печатать его.
Но два года, три года!.. Да я и сам знаю, прав он, чего там, нельзя быть непечатаемым…
И назавтра, расслабленно прибредя к сумеркам с рублевого обеда в домовой кухне, я сел за стол и не зажигал свет. Закурил, стараясь не спугнуть в себе оформляющееся состояние, как вываживают осторожно уже тронувшего наживку карася, тихо ведущего поплавок в осоке.
И стал писать:
«Детские мечты редко сбываются. Хочешь стать дворником, а становишься академиком. Хочешь вставать раньше всех, вдыхать чистую прохладу рассвета…»
За день я написал «Хочу быть дворником». Еще за два дня переписал эти две с третью страницы начисто. И сел за следующий: «Идет съемка».
Сюжеты у меня болтались давно. Но я их даже не записывал. Юмор я презирал. Не литература. Низкий жанр. Не искусство.
Ну. Шутить-то я всегда умел. Хохмить не трудно. Тут точное слово не требуется. Ироничный язык — не блеск стиля. Кружева и словесная развязность. Тоже мне умение.
…За месяц я настругал десяток хохм. Именно так я и называл это занятие. И кстати — половина из них мне вполне нравилась. Сказывалась школа. Они были плотными, сколоченными, отжатыми, жесткой конструкции внутри свободных слов. Явно лучше той чуши, что публиковали странички юмора.
Ну что.
«Александра Филипповича, например, — так того вообще угораздило родиться кентавром. Кентаврам еще в античной Греции жилось хлопотно. А сейчас о них почти и вовсе ничего не слышно».
Я что, тупее юмористов?
«Мы сдаем. Мы сдаем кровь и отчеты, взносы и ГТО, рапорты и корабли, экзамены и канализацию, пусковые объекты и жизненные позиции…»
Я разложил десять хохм по трем пачкам и разнес в три редакции. Через месяц и два я поменял папки в редакциях местами. Потом отправил их в московские редакции.
Ни «Зеленый портфель» «Юности», ни «Шестнадцатая полоса» «Литературной газеты», ни один горчичник и ни одна подтирка не собирались их печатать. Юмористы зарабатывали мало, и за попытку пристроиться к прикормленному месту готовы были оплевать и растереть.
—Пройдет двадцать лет, и рассказ «Зануда» я обнаружу анонимным в сборнике «Современный анекдот».
Еще один рассказ я от злобы написал матерным, и это был самый смешной рассказ. Пренебрегая всем, что не пойдет в главное русло, я его не сохранил. Друзья жалели.
За рассказ «Старый мотив» я дал по морде не знаю кому в «Шестнадцатой полосе». Он был полноватый, лет сорока с небольшим, маленькая каштановая бородка и замедленные реакции. Уж больно не глядя в глаза и через плечо он разговаривал. Самотечный автор, чайник, понимаешь ли, прилез со своим конским копытом в их калашный ряд, работать ему мешал, графоман заезжий. А, думаю, все равно мне здесь не печататься, да и хрен ли этот паршивый юмор. И дал ему в ухо.
Он отреагировал интересно:
— Побудьте здесь, — сказал он, — я сейчас вызову милицию. — И вышел.
Ну, пошел и я восвояси.
…Но эти хохмы в конце концов свою задачу выполнили!
27.
Свершилось…
Жевательной резинки в СССР еще не продавалось. Поэтому плюнул я на все слюной. И пошел со своими хохмами по знакомым. Пошел к Аркашке Спичке, однокашнику и корешу по «Скороходу»: он сидел в Доме Прессы на юморе двух городских газет. Пошел к скороходовскому ответсекру Адику Феодосьеву: он уже редактировал «Речник». И в сам «Скороходовский рабочий» пошел. Раздал кому мог.
В мае раздал. В конце сезона. И уехал. Забыл думать.
Потом оказалось — они тоже забыли думать. Лето.
Осенью я вернулся и вспомнил. Нигде ничего.
Стал звонить. А. Конечно. Они тоже вспомнили.
И стал я ждать, стыдясь ничтожности своих ожиданий. Нервы. А потом начал работать, и ждать перестал. Не впервой.
В первый погожий осенний денек. Октябрь уж наступил. Жди, когда наводят грусть желтые дожди. Местами гололедица.
…И в половине десятого утра четыре резких звонка в коммунальную дверь по мою душу. Путаясь в мыслях и спотыкаясь в халате, гремлю крепостным засовом. В запахах мерзлой листвы, уличного бензина и «скорой помощи» заходит брат и швыряет мне на стол газету:
— Минька, это что?
Проснувшись, разворачиваю газету. «Ленинградская правда». Так. Ну? Ага. «Пестрые колонки». Вот. Есть! Есть.
М-да. Только у меня это называлось «Сестрам по серьгам». А здесь озаглавлено «Повесть». Свежо, ударно, оригинально. Сразу привлекает глаз. Чтоб вас всех перевернуло и стукнуло на первом повороте.
Читаю. Да нет, текст мой. Вроде, не переврали. И редактировать было нечего: короткие фразы, невинный смысл, ноль политики и социальности. Для полноты представлений о редакционном процессе — предъявляю:
"Практикант хотел стать писателем: он переписал все по-своему.
Редактор был начинающим писателем: он вычеркнул все «что» и «чтобы» и убрал две главы, а также одного героя, чтобы прояснить психологическую линию.
Завпрозой был молодым писателем; он снял концовку, а завязку поместил после кульминации с целью усилить последнюю.
Ответсекр был профессиональным писателем; он снизил эпитеты и повысил акценты.
Замглавного был известным писателем: он заменил название, усилил звучание и поправил направление.
Машинистка не любила писателей (кроме одного, дряни…); она авторизировала, чтобы не скучать, и сократила, потому что все равно было скучно".
«Дрянь» мне заменили на «славный». А так все оставили.
— Ну? — удовлетворенно спросил я.
— Подпись читай! — презрительно сказал брат.
«В. Михайлов», — прочитал я. Посмаковал. Утираю плевок, а он не утирается. Сука, ну уж Аркашка-то свой, мог бы… сказать… спросить хоть… не делать этого. Я понимаю, он хоть и Спичка, но ни фига не Иванов, но, мда, твою мать.
Потом я оправдывался, а брат верил. Пить за такую первую публикацию не было ни малейшего желания. Тем паче с утра. В рабочий день. Понес я ноги на Фонтанку.
— Аркашка, — говорю…
— Ты уже видел свой рассказ? — возбужденно приветствовал он. — Я его вчера в номер поставил.
— А ты взгляни в газеточку.
— А что? — Он придвинул по столу свежую газету и развернул. — Ну?
— Подпись — взгляни?
— Да, — сказал толстый, добрый, веселый и талантливый Аркаша.
— Ну? — сказал худой, злой и невеселый я.
