Филип Рот - Американская пастораль
Еще через час Доун и Мерри завели быка в хлев, и там он лег на сено и пролежал так четыре дня. Вызванный ветеринар сказал: «Вылечить его нельзя. Можно только немного облегчить страдания — это все, что я могу сделать». Доун носила ему в ведрах воду и корм, и однажды (как Мерри рассказывала всем, кто только ни появлялся в доме) он вдруг подумал: «Ну все, я выздоровел», поднялся на ноги, вышел наружу, начал помаленьку бродить кругом и тогда же влюбился в старую кобылу, и они стали неразлучны. Когда пришло время отправлять его на бойню, Доун целый день плакала и говорила: «Я не могу, я не могу», а Швед говорил ей: «Надо» — и быка увезли. По волшебству (как опять-таки говорила Мерри) в ночь перед отправкой он покрыл корову, которая родила прелестную телочку — его прощальный привет. Вокруг глаз у нее были коричневые пятнышки. «Он в-в-всем раз-здал свои карие глаза». Впоследствии, хотя все быки были породистые, ни одного из них даже сравнить нельзя было с Графом.
Ну и, в конце концов, так ли уж это важно, что она кому-то говорила, что не любит этот дом? Сейчас в их паре он был, безусловно, сильнейшим партнером; из них двоих ему повезло больше, хотя он, право слово, не заслуживал всех выпавших ему милостей судьбы. Так что… он уступал, какие бы требования она ни выставляла. Если то, что он мог выносить, для нее было невыносимо, он и помыслить не мог, чтобы сделать не по-ее. Только так, считал Швед, и может вести себя мужчина, особенно такой, как он, — которому так повезло в жизни. С самого начала он гораздо больше огорчался из-за ее неприятностей, чем из-за своих собственных; ее неприятности как будто выбивали у него почву из-под ног; как только он проникался какой-нибудь ее проблемой, он уже не мог сидеть сложа руки и ничего не предпринимать. Полумеры его не удовлетворяли. Ему надо было с головой окунаться в каждое такое дело; добросовестность, вечная его стопроцентная, нехвастливая добросовестность никогда не оставляла его. Ни тогда, когда все трудности наваливались на него разом, ни когда он, по заведенному порядку, делал все, что от него хотели домочадцы, и все, что от него хотела фабрика: быстро разрешал закавыки с поставщиками, справлялся с домогательствами профсоюзов, разбирался с жалобами клиентов, боролся с колебаниями рынка и прочими приходившими из-за рубежа неприятными сюрпризами, уделял сколько требовалось внимания своей любознательной заикающейся дочке, на все имеющей собственную точку зрения жене и вспыльчивому, только формально отошедшему от дел отцу — никогда ему не приходило в голову, что работа с такой безоглядной, беспрерывной самоотдачей есть работа на износ. Ведь не думает же, например, земля, что ей тяжело, — не думал и он, что несет непосильное бремя. Похоже, он не понимал или не хотел даже в минуту усталости признать, что естественная ограниченность его сил не предосудительна и не так уж страшна: ведь он не стосемидесятилетний каменный дом, опирающийся на несокрушимые дубовые балки, а нечто более преходящее и сложно организованное.
Так или иначе, она не дом ненавидела — ее удручали связанные с домом воспоминания, от которых было не отмахнуться и которые, конечно, и его держали в плену.
Первоклассница Мерри расположилась на полу рядом со столом Доун, Доун погружена в бухгалтерские расчеты, а Мерри рисует быка Графа. Девочка подражает маминой сосредоточенности, ей нравится быть прилежной и дисциплинированной. Они с мамой делают общее дело, Мерри ощущает себя его равноправным участником, и она тихо счастлива. В такой Мерри им виделся некий мимолетный набросок ее взрослой ипостаси — вот такой она, наверное, будет, когда вырастет и превратится в их друга и помощника. Особенно травили душу воспоминания о тех моментах, когда они не были теми, кем в девяти из десяти случаев бывают родители, — моральным авторитетом, примером, занудами, вечно твердящими «убери», «поставь на место», «опоздаешь», блюстителями правил и распорядителями дочкиного времени, — а как бы начинали выстраивать все сначала, вне неизбежного напряга между неоспоримой родительской властью и детской неуверенностью и неприспособленностью. О тех моментах передышки в жизни семьи, когда они в полном спокойствии обретали душевный контакт.
Раннее утро: он бреется в ванной, а Доун идет будить Мерри. Самый приятный для него пролог дня — увидеть хотя бы кусочек этого ритуала. Никогда в жизни Мерри не слышала будильника — ее будильником была Доун. Она выходила в коровник еще до шести, но ровно в шесть тридцать оставляла заботы о стаде, возвращалась в дом, поднималась в детскую и, сидя на краешке кровати, приступала к исполнению нежного обряда пробуждения. Начинался он без слов — Доун просто гладила головку спящей Мерри, что могло длиться целых две минуты. Потом она певучим полушепотом просила: «Пора подавать признаки жизни», и Мерри подавала — шевелила мизинчиком. «А еще?» Игра продолжалась. Мерри морщила нос, потом облизывала губы, потом едва слышно вздыхала — и так до тех пор, пока не была готова встать с постели. Эта игра не давала забыть о неизбежности потери: когда-нибудь от Мерри уйдет это состояние полной защищенности, а от Доун — деятельное оберегание того, что, как когда-то казалось, можно полностью взять под свое крыло. Обряд «Пробуждение ребенка» — единственный оставшийся от ее младенчества обряд, который ни Доун, ни Мерри не спешили перерастать, — исполнялся, пока ребенку не стукнуло лет двенадцать.
Как он любил видеть их за каким-нибудь таким делом, какими дочки-матери занимаются вместе. На его отцовский взгляд, одна другую подсвечивает, одна другой добавляет энергии. Вот они, наплескавшись в волнах прибоя, выходят из воды и бегут наперегонки за полотенцами — жена только-только перешагнула точку своего наивысшего физического расцвета, а дочь вот-вот начнет приближение к ней. Рубеж в циклическом движении жизни; много позже он думал, что, заметив его, он, кажется, охватил своим пониманием всю женскую природу. Мерри, проявляющая все больше любопытства к атрибутам женственности, примеряющая перед зеркалом мамины украшения, а мама рядом, помогает ей «навести марафет». Мерри говорит с Доун о том, что боится остаться одна, потому что подружки объединились против нее, что дети ее вообще сторонятся. В подобные сокровенные моменты, исключавшие его присутствие (дочь доверяется матери, Доун и Мерри составляют единое эмоциональное целое, они одна в другой, как русские матрешки), он острее всего чувствует, что Мерри — это не уменьшенный слепок с Доун или с него, а маленькое самостоятельное существо, некая их вариация, похожая на них, но обновленная и наделенная своими собственными отчетливыми признаками — и бесконечно родная.
