Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)
После армии Смирнов поступает в Московский институт инженеров городского строительства и заканчивает его раньше срока. Затем работа на стройках, в Центральном НИИ экспериментального проектирования жилища, в “Союзводпроекте”. По всей вероятности, он хотел оставить ежедневную службу, потому что, будучи членом Союза писателей, поступил на Высшие литературные курсы, которые давали диплом о высшем гуманитарном образовании. Но перед самым окончанием курсов умер.
Смерть эта внезапна, обстоятельства ее темны. По словам Черняка, ресторанный официант вытащил Смирнова освежиться на улицу, где тот и замерз (после очередного припадка он крепко засыпал и ничего не чувствовал). По словам сотрудников Литературного института, к которому и приписаны Высшие литературные курсы, он умер после выпивки. Если это и фантазия, то отнюдь не на вольную тему, пристрастие его к спиртному в последние годы — не секрет.
Эта, за исключением развязки, почти счастливая судьба — приличная работа, социальный статус, публикации — была и вполне типичной. Ее обладатель знал и голод войны, и послевоенную неустроенность, как многие, поступил в военное училище, как многие, оказался вдруг — по собственному желанию или нет — на гражданке, в пятидесятых стал свидетелем перелома в общественной жизни, в шестидесятых ощутил легкость почти свободы.
В стихах этого периода абсолютная точность деталей, причем таких, что ушли безвозвратно и уже не вернутся. Гремит темно-алый трамвай, “нагретый будто докрасна”, “мирно дремлют на гвозде” наряды и квитанции, которые накалывали для отчетности нормировщицы, друзья приходят в субботу (второй выходной был новинкой и воспринимался с огромным воодушевлением). Автор выхватывает приметы донельзя характерные: мокнут под дождем “канадский бобрик” и “бабетта”, то есть юноша, постриженный “под канадку”, и девушка с прической, названной по прическе героини Бриджит Бардо из фильма “Бабетта идет на войну”. Такая же яркая примета времени — выставка в Манеже.
Во многом Смирнов близок современникам. Он радостно констатирует: “Я надеваю полимер”, подразумевая плащ “болонья”, вошедший в моду. Как тут не вспомнить стихотворную оду Б. Ахмадулиной, обращенную к автомату с газированной водой, также новинке технического прогресса.
Но созвучие и даже совпадения с поэтами его поколения у Смирнова лишь тематические. Для того чтобы быть причисленным к “эстрадным поэтам”, у него не хватало темперамента, и явная насмешка слышится в строках:
Дилижанс… Циклотрон… Гойя…
Трехколесный велосипед…
Индустриальный восторг молодого А. Вознесенского представляется ему наигранным. Но стихи Смирнова не относятся и к “тихой лирике”, он — поэт городской, даже окраина, чья судьба полна драматизма: (“И города из нас не получилось, / И навсегда утрачено село”, — напишет А. Передреев), не вызывает у него особых эмоций. А портрет Владимира Соколова, одного из лидеров этого направления, при всем сочувствии, окрашен скепсисом:
Или духа нет как нет,
Перекачан в строчки.
И глядит на божий свет
Дряблость оболочки.
Впрочем, в декорациях окраины разыгрывают драматический спектакль, построенный по законам экспрессионистской драмы, и поэты “лианозовской группы”. Смирнов знаком с их стихами, но не близок и к ним. Стих его мягче, классичней.
Родственны ему поиски других стихотворцев. Вот бытовая зарисовка:
Цветочный ряд. Тишинский рынок.
Аляповатый цвет картинок,
В мешочках белых семена.
Они по виду неказисты —
Черны, бугорчаты, землисты,
Роскошны только имена.
Вот примечательный местный тип — инвалид на тележке:
Он в очередь встает степенно
В ряду, где деньгам знают цену,
Где дух расчета не ослаб.
Старуха, расстегнув шубейку,
Покорно достает копейку
Рукой, коричневой как краб.
Стихи эти 1969 года — отклик на стихотворение Вадима Черняка, написанное годом раньше, где, несмотря на то что и рынок другой, и год не послевоенный, те же типы, не выветренные временем, девицы, инвалиды, торговцы, бабы. Общность подтверждается и строфикой, и прямым совпадением рифмы:
Вот боевик про Авиценну —
здесь даже книгам знают цену;
первач и волжская земля,
цыганский бубен, шарфик куцый,
сухие семена настурций,
жизнь — от копейки до рубля.
(Цитирую по машинописной книге в том виде, в каком эти строки существовали на тот момент.)
Точно так же для истории литературы важно не удостоенное, к сожалению, ни статьи в энциклопедии, ни заметки в словаре литературное объединение “Магистраль”, где занимались в пятидесятые годы кроме таких именитых в будущем литераторов, как Булат Окуджава, и Юрий Смирнов, и Вадим Черняк, и Александр Аронов, у которого, в свою очередь, имеются переклички со смирновскими стихами. Составитель-комментатор сообщает, что их стихи о Сен-Симоне сравнивались и обсуждались в литературных кругах. Добавлю, что тема была как-то созвучна с настроениями эпохи, популярностью пользовалась песенка “Вставайте, граф, рассвет уже полощется…” в исполнении Юрия Визбора.
Перекличек, не только прямых, в стихах Смирнова очень много. Они рождены эпохой, можно сказать, “теснотой событийного ряда”, памятуя о выражении Ю. Н. Тынянова.
В стихотворении, посвященном нидерландскому художнику Хенри де Блесу, интенсивный черный цвет в картине которого стал предлогом суда над художником, говорится, что лишь через четыре века появилось мнение, что виной — зрение живописца.
Браво, доктор! Хвала уму!
Спит де Блес под зеленой травкой…
Как могла бы помочь ему
Запоздалая ваша справка.
Государственный спит совет.
Спят доносы и подозренья.
Жив шедевр — ненормальность зренья.
Все нормальны, а толку нет.
Написанное около 1964 года стихотворение, конечно же, напрямую связано с тем, что происходило вокруг. И справка, разумеется, не есть всего лишь ученый комментарий. Это еще и справка о реабилитации, выдаваемая тем, кто выжил, а чаще — родственникам погибших.
Впрочем, Смирнов не замыкается в кругу современников, и стихотворения его вряд ли верно считать аллегориями. Стихи о Царь-пушке, ради которой вражеские лазутчики в древности пробирались в Кремль, чтобы взглянуть на это чудовище, и которая не стреляет, отсылает к известному чаадаевскому парадоксу о символах России — не стреляющей пушке и не звонящем колоколе. Вывод, что пушка сия
Большая царская игрушка.
А царь-то был дураковат, —
опять-таки как бы аллегоричен. Но важнее исторических аллюзий упоминание об экскурсантах. На дворе 1963 год, как свидетельствует дата под стихами. Доступ в Кремль открыт совсем недавно.
Это одна из реалий времени, каких все меньше будет в стихах Смирнова, что не есть смена поэтики — точных деталей, мельчайших штрихов в избытке, — но само время расплывается, тускнеет, утрачивает приметы.
Лишь несколько постоянных образов проходят сквозь всю поэзию Смирнова, выстраиваясь в две линии, образуя два сюжета.
Цитировавшиеся выше стихи о курсантах, занимающихся физкультурой среди мраморных изваяний Летнего сада, — это аллюзия на пушкинское “В начале жизни школу помню я…”. Сад, мраморные скульптуры, курсантская юность будут появляться в разных стихотворениях, принимая те или иные обличия.
Пушкинское “В надежде славы и добра…” преобразится опять-таки в стихи о курсантских годах:
Глядел я в грядущее смело,
И в холод крещенский и в зной
Учился военному делу
И жизни не мыслил иной.
Через годы возвращение в Ленинград — это и хрестоматийная перекличка “И вновь я посетил…”, и возвращение к “петербургскому тексту”, как задан он был “Медным всадником”, вплоть до словесных формул:
Нева… На низких берегах
Великолепные строенья.
Я в том осеннем настроенье,
Когда от всяких дел в бегах.
По Летнему гуляю саду,
Листву опавшую топчу,
На черную гляжу ограду,
