Салман Рушди - Флорентийская чародейка
Индию они не нашли, зато нашли Дальний Запад. И там, на Дальнем Западе, они отыскали золото и расширили территорию поисков. Они желали еще и еще золота и наткнулись на людей, еще более странных и непостижимых, чем сами, — на мужчин и женщин в убранстве из костей и перьев, и назвали их индейцами[53]. Акбар нашел это возмутительным: как смели они именовать так тех, кто приносил в жертву своим богам живых людей! Некоторые обитатели этого отдаленного конца Земли были просто дикарями, и даже головы тех, кто строил города и целые царства, были затуманены представлениями, замешанными на крови. Их бог был наполовину змей, наполовину птица; он был сотворен из дыма. Еще у них был бог-овощ и бог-зерно. Они болели сифилисом и верили, будто камни, дождь и звезды — живые существа. Они не были прилежными пахарями, они были ленивы и не верили в перемены. Посчитать подобных людей за жителей Индии, решил для себя Акбар, — оскорбление для благородных мужчин и женщин Хиндустана.
Император понял, что его интерес и сочувствие к Новому Свету и его обитателям полностью иссякли. Его воображение отказывалось следовать за рассказом Могора. А тот продолжал говорить об островах, которые на поверку обернулись континентами, и якобы континентах, на самом деле оказавшихся островами. Там были реки и джунгли, были какие-то мысы и перешейки и черт знает что еще. Может, в тех местах водились гидры или драконы, которые сторожили груды сокровищ в глубинах лесов. Ну и пусть себе рыщут за ними всякие испанцы да португальцы. Мало-помалу до чудаков-европейцев стало доходить, что они открыли не Индию, а нечто совсем иное — не запад, не восток, а какие-то земли, лежащие где-то посередине между Западом, Гангейским морем[54] и легендарным островом сокровищ Тапробаной[55], за Хиндустаном и Катаем. Они открыли для себя, что вселенная больше, чем им представлялось. Они скитались по новым островам и новым кускам суши, гибли от цинги, глистов, малярии и чахотки. «Ну и удачи им всем!» Они ему надоели до смерти.
И все же… И все же именно туда отправилась эта сдвинутая принцесса из рода Тимура и Темучина, сестра Ханзады и Бабура. Его родная кровь. Ни одной женщине в целом мире, кроме нее, не довелось совершить подобное путешествие. За это он любил ее и восхищался ею, но в то же время был твердо уверен, что ее плавание через Великий океан было не чем иным, как умиранием, преддверием смерти, потому что и сама смерть не что иное, как отплытие в неизвестность. От знакомого и привычного она переместилась в мир нереальный и фантастический, который для большинства людей оставался всего лишь мечтой. Все дворцовые фантасмагории казались гораздо более реальными, чем эта женщина из плоти и крови, которая в далеком прошлом распростилась со знакомым ей миром — так же легко, как ранее порвала с семьей, — и пренебрегла долгом из эгоистических стремлений к счастью. Ее гнала вперед несбыточная мечта — вернуться туда, где она родилась, воссоединиться с утерянной частью своего прежнего «я». И она затерялась навсегда.
***Дорога на восток была для нее закрыта. Из-за корсаров, бороздивших моря, путешествие по воде в том направлении сделалось практически невозможным. В Турцию и в бывшие владения шаха Исмаила ей дороги не было; в Хорасане она страшилась попасть в руки того, кто сел на трон вместо Шейбани-хана. Она не знала, где находится Бабур, но в любом случае вернуться к нему не могла. В Генуе, на вилле Андреа Дориа, куда по ее просьбе доставил их с Зеркальцем Аго Веспуччи, она решила, что прежним путем ей домой не попасть. Оставаться во Флоренции опасно — ей могли отомстить. Старый морской волк Андреа Дориа, повергнутый в некоторое смятение их мужским одеянием, но воздержавшийся от высказываний по этому поводу, встретил их радушно (Кара-Кёз все еще была способна пробудить галантность в любом, даже самом грубом и бесцеремонном мужчине) и заверил дам, что, пока они под его крышей, ни один флорентиец не причинит им вреда. Дориа был первым, кто заговорил о возможности начать новую жизнь за Великим океаном.
— Если бы я не отправил на дно столько барбароссцев, то, не исключено, и сам подумал бы, не пойти ли и мне по стопам славного кузена господина Веспуччи, — сказал он.
К тому времени на совести Дориа действительно было немало корсаров, а его личный флот насчитывал двенадцать отбитых у них судов, и его люди не признавали ничьей власти, кроме его собственной. Правда, он теперь не считал себя настоящим кондотьером, потому что не имел ни малейшего желания сражаться на суше.
— Аргалья стал последним из нас, — заметил он. Я же просто морской бродяга.
В промежутках между морскими набегами Дориа вел неустанную борьбу со своими политическими противниками — семействами Адорни и Фрегози, которые пытались лишить его влияния.
— Но у меня есть корабли, — продолжал Дориа, и, невзирая на присутствие дам (возможно, потому, что они были в мужском платье), позволил себе запальчиво добавить: — А у них даже пенисы — и те, наверно, отсохли, не правда ли, Чева?
На что его помощник, татуированный бык Чева Скорпион, зардевшись, ответил:
— Ваша правда, адмирал. Я вроде у них ничего такого не заметил.
Дориа повел гостей в библиотеку и там показал им то, что никто из них, в том числе и Аго, чей родственник имел к этому прямое отношение, не видел, — «Введение в космографию» — плод труда монаха-бенедиктинца, лотарингского картографа Вальдземюллера. К «Введению» прилагалась карта под названием «Птоломеева система мира и изыскания Америго Веспуччи и прочих путешественников».
Карта была огромных размеров. Ее расстелили на полу библиотеки. На карте Птоломей и Америго были изображены в виде колоссов; они, словно боги, взирали на свое творение. На карту был нанесен большой сегмент Mundus Novus с названием «Америка». «Не вижу причин, — написал Вальдземюллер в своем „Введении", — по которым кого-то должно смущать название, данное мною Новому Свету в честь открывшего его, человека несомненно гениального, Америго Веспуччи».
Эти слова растрогали Аго до слез. Ему пришло на ум, что в лице кузена сама судьба ведет его к новой жизни, хотя, будучи по натуре домоседом, он всегда относился к Америго несколько пренебрежительно, считая его чуть ли не фантазером и обманщиком. Он не был с ним близок, да и не очень к этому стремился. Они были слишком разные. Теперь же вдруг оказалось, что бродяга Америго — гений, имя его присвоено Новому Свету, и это вызвало у Аго почтительный трепет.
Мало-помалу и как бы невзначай, с бесконечными оговорками насчет того, что сам он путешествовать не расположен, Аго стал выпытывать у Дориа подробности, связанные с открытиями своего родственника. Он впервые услышал такие слова, как Венесуэла и Веракрус. Кара-Кёз между тем изучала карту. Названия новых мест звучали для нее как мантра, как заклинание или амулет, который принесет ей исполнение желаний. Она жадно ловила каждое незнакомое слово:
— Вальпараисо, Номбре-де-Диос, Касафуэго, Рио-Эскондидо, — перечислял Аго, стоя на четвереньках над картой. — Теночтитлан, Кетцалькоатль, Тецкатлипока, Монтесума, Юкатан…
— А еще Эспаньола[56], Пуэрто-Рико, Ямайка, Куба, Панама, — вторил ему Андреа Дориа.
— Я никогда не слышала этих слов, — отозвалась Кара-Кёз, — но они указывают мне путь домой.
Аргальи больше не было рядом. «По крайней мере, он умер дома, защищая то, что любил», — как выразился Дориа, подняв бокал в память об усопшем. По сравнению с Аргальей Аго был никудышным защитником, но Кара-Кёз понимала, что другого у нее нет. С ним ей и придется отправиться в свое последнее путешествие — с ним и с Зеркальцем. Им суждено стать ее опорой и защитой на последнем отрезке странствия. От Дориа они услышали, что все западные мореплаватели, а также правители Испании и Португалии твердо верят в существование водного пути, проходящего где-то посередине новых земель, с выходом в Гангейское море, и упорно ищут его. На какое-то время можно было бы остановиться на Эспаньоле или на Кубе — там колонисты чувствуют себя в безопасности: есть еще и Панама, — говорят, и там не так уж плохо. Во всех этих местах аборигенов держали под контролем. Многие из них были обращены в христианство, хотя и не понимали языков христианского мира. На Эспаньоле их насчитывался миллион, на Кубе — два. Береговая линия в любом случае была безопасна, постепенно расчищались и внутренние регионы. За определенную плату можно было получить каюту на одной из каравелл, отплывавших из Кадиса или Палос-де-Могеры.
— Я еду, — объявила принцесса. — И подожду, пока в Новом Свете будет найден проход. Столько смелых людей уже ищут его, и, верю, он будет скоро найден.
Она выпрямилась, ладони ее согнутых в локтях рук раскрылись навстречу небу. Лицо ее, словно озаренное неземным светом, напомнило Андреа изображения Христа, творящего чудеса в Назарете: приумножение хлебов и рыб или чудесное воскрешение Лазаря. Лицо Кара-Кёз выражало точно такое же напряжение, как тогда, когда она зачаровывала Флоренцию, только горе и утраты сделали его более печальным. Магические чары ее шли на убыль, но она была полна решимости применить их все без остатка, чтобы заставить события развиваться в соответствии со своими намерениями, была готова бросить всю силу воли и волшебства на то, чтобы срединный пролив был наконец открыт. Она стояла перед Андреа в коротком оливкового цвета плаще, в плотно облегающих панталонах; коротко подстриженные волосы окружали ее лицо темным ореолом, и адмирала вдруг охватило чувство благоговейного восхищения. Он опустился на колени, коснулся рукою кончика ее мягкого сапога и после минутного молчания произнес: «Мой корабль доставит вас в Испанию».
