Арман Лану - Пчелиный пастырь
— Ну, ладно! Знаете ли вы, двое, бригадира Бобо из Фонпедруссы? Что он поделывает?
— Альфонс отправился в Керигю.
— А как там, на равнине, дела идут?
— Не то слово!
— Вы хорошо знаете горы?
— Он знает. Я нет. Я из Тулузы.
— А его как звать?
— Пайра. Альбер Пайра.
— Пайра? Нет ли у тебя брата в Праде?
— У меня там двоюродный брат. А у него — родной.
— Когда мы уйдем, вы побудьте здесь. А потом идите в Батер.
— На заброшенные рудники? Далековато!
— На их месте я пошел бы через Заброшенную Мельницу, — вмешивается Капатас. — Я переночевал бы там, не высовывая носа, а назавтра уже был бы в Батере.
— Капатас прав. В Батере спросишь Политкома. Это мой помощник. Скажешь ему, что я буду там завтра ночью. И будьте осторожны: если он увидит, что вы в жандармских мундирах, он, чего доброго, пулю в вас всадит. Это у него мания!
Отдаленный грохот грома прокатился вслед за молнией к Трем Ветрам. Кусается мошкара. Бедаррид, жандарм из Тулузы, кивает головой в знак согласия.
— Ладно, будь по-вашему. И счастливого пути вам всем!
X
За озером склон становится круче. Если вскарабкаешься по нему, то увидишь другое озеро — оно еще выше, и вода в нем кажется еще чернее. Они будут карабкаться выше. И увидят еще одно озеро — оно меньше, холоднее, чернее. Позади них вырисовываются расплывчатые очертания озера, где они только что были. В этом марше есть нечто похожее на обряд, на посвящение.
Они снова выходят на открытое пространство. «Видеть так, чтобы тебя не видели», как говорится в боевом уставе пехоты. Когда ты видишь, то и тебя видят. Комплекс серны (смешок про себя) завладел Эме Лонги. Да тут еще рубашка так и липнет к телу, и плечо печет. Он мысленно представляет себе свой рубец, видит его так же ясно, как белесое разорванное облако высоко в небе. Подошвы горят, как в огне. В походе иные из его людей, особенно бывшие шахтеры, в конце концов сбрасывали грубые солдатские башмаки. Теперь он их понимает. Он мечтает об эспадрильях. Эспадрильи. Летные эскадрильи. Мурлыканье кошки, несущей смерть, кошки-орла. Да нет же, идиот, это гулят голуби! Черные голуби. «Сенегальские голуби», — говорит Бандит. «Заткнись, Бандит!» Senegal pigeon’s blues…[123] Они попадают в какую-то удушливую зону. Капатас и Пюиг смотрят на стену, раскаленную добела. Еще одно каменистое пространство! Зато есть и преимущество: теперь с запада их прикрывает плечо Гиганта. А неудобство заключается в этом лунном обстреливаемом пространстве. Внезапно Капатас останавливается. Через его плечо Лонги видит там, где булыжник, сперва башмаки, потом одну ногу, согнутую в колене, потом другую, согнутую под прямым углом, и, наконец, подойдя ближе, видит голову, лежащую ниже ног, обнаженную, бритую мужскую голову, щеки, покрытые зеленоватой тенью. На мертвеце — полинявшая спецодежда. Руки бескровные, одна лежит ладонью кверху с разжатыми пальцами, другая стиснута в кулак. Спрашивается, почему тело не скатилось в пропасть со стометровой высоты? Эме берет Раису за руку. Девушка дрожит.
Вне себя от гнева, яростная гроза разражается где-то высоко над ними. Небесная медь стала красной, белые облака — зловещими, голубые — мертвенными. На этом фоне в муках скачут белые и черные апокалипсические всадники, мгновенно меняя свое обличье. В стороне Канигу идет дождь. Надо бы поторопиться. Но Капатас не торопится. С торжественной медлительностью он наклоняется над трупом.
— Мертвый, кто умертвил тебя? — звучным голосом спрашивает Пастырь.
Ему отвечают одни лишь галки.
— Мертвый, кто умертвил тебя?
Лонги прошибает пот. Ему холодно. Раиса прижалась к нему. Они оба дрожат. Сэр Левин садится на свой саквояж — саквояж коммивояжера.
— Мертвый, кто умертвил тебя? — в третий раз вопрошает Эспарра.
Эспарра делает знак Пюигу. Тот в ответ кивает головой. Он передвигается, как краб. Можно сказать, что его ноги всматриваются в землю, перед тем как ступить. Серна! Камни катятся, рождая эхо. Пюиг приподнимает труп. Он поворачивает его, пользуясь ногами как осью. Эме порывается помочь ему. Но Пюиг отрицательно качает головой. Нога Пюига оступается, скользит, находит опору. Мертвец и живой человек едва не скатились вместе в пропасть!
Пюиг нащупывает твердые камни. Мертвец худой, ему лет тридцать-сорок. Бритый. Пюиг обшаривает его карманы. Но ничего не находит. Даже часов на руке нет. До него здесь кто-то побывал. Кто? Немец? Дезертир? Испанец? Союзник? Рабочий? Партизан? Летчик? Беглый? Мертвый, кто умертвил тебя? Тот молчит в своем немом, застывшем протесте.
— Не надо было отпускать жандармов, — слышит свой собственный голос Эме. — Они понадобились бы для протокола.
Он произнес эту фразу вполголоса. Он не знает, слышал ли его Пюиг. Юмору, даже мрачному, здесь места нет. Юмор отвергнут этим миром. Драма принимает его. Трагедия его изблюет. «Человек, кто умертвил тебя?» — это традиционный вопрос, который задают умершему насильственной смертью, и это единственный тон, который приемлют эта земля и боги.
К незнакомому здесь обращаются: «Человек!» (По-кастильски: «Hombre!») Так они обратились к похожему на скелет пастуху в то утро, когда искали радиатор. Каждый человек несет ответственность за весь человеческий род. Как и всякий действующий в одиночку партизан, по Пюигу. Он — hombre, человек. Это активная форма гуманизма. И вот теперь из-за этой встречи Канигу застынет в своей вековой символике. Об этом говорят названия здешних мест: «corres[124] человека», «serrat[125] мертвого человека». Человек — это Гигант. А Канигу — это гора человека.
Путешественники стараются выпрямить руки и ноги мертвеца, но слишком давно этот труп стал трупом. Капатас достает из своего мешка военную плащ-палатку образца 1939 года, камуфлированную под леопарда. Пюиг и Капатас накрывают ею механика. Плащ-палатка чересчур коротка. Подбитые гвоздями ботинки торчат из-под плащ-палатки, ноги неестественно вытянуты, из ботинок высовываются носки цвета молодых зеленых помидоров.
Сэр Левин взволнован. Его блеклые глаза сверкают.
Капатас кладет на грудь мертвеца два колышка, уже ненужных. Старик открывает саквояж из крокодиловой кожи, вытаскивает оттуда потрепанную книжку, потом начинает собирать камни. Раиса помогает ему. Они кладут камни на плащ-палатку. Старик Моше выпрямляется во весь свой высокий рост; кажется, будто это трещат его суставы, но это гроза в низине. Под ними дождь мечет свои бесчисленные стрелы в озеро, в ущелья и в Трес Эстеллес. На севере и на востоке горизонт значительно сузился. Два жандарма, должно быть, промокли до нитки. Старик Моше листает книгу справа налево (евреи пишут справа налево) и читает молитвы. Капатас с величием епископа чертит в воздухе крест.
Под раскаты грома маленький отряд трогается в путь.
— Камни, — говорит Раиса.
— Камни?
— Мы кладем камни на наших умерших. Надгробные плиты на еврейских кладбищах просто усеяны камнями. В Лондоне, в Кракове, в Праге…
Слова, которые она монотонно произносит своим приятным приглушенным голосом, переливаются, словно в Lied[126].
— Это в память перехода через пустыню — там тоже клали камни на ткань, которой накрывали наших умерших, чтобы звери не могли их сожрать. Мы ведь бежали из Египта. А моего дедушку зовут Моисей.
Сейчас только шесть часов вечера. Темнота надвигается, но это еще не тьма.
Черное озеро вполне заслуживает свое название — оно отражает аспидного цвета небо. Теперь для них опасен гнев горы. Надо укрыться в каком-нибудь убежище. Узнав об этом решении — а ведь граница всего в нескольких километрах! — Лагаруст выходит из себя. Надо идти! Сей же час!
Эме смотрит на этого человека и думает, что его следовало бы пожалеть. Он страдает. Натертые места у него горят, словно поджариваемое сало. Во время войны места для жалости нет. Особенно для жалости к тем, кто смешон. Но ведь люди не знают, что они смешны, и воспринимают насмешливое отношение окружающих как еще одну несправедливость.
Когда позднее майор Лагаруст будет рассказывать о том, как он переходил французскую границу, его рассказ будет совсем не похож на наш. А если он прочитает наш рассказ, то подумает, что речь идет о ком-то другом. Он с чистой совестью, по-тартареновски, похвастается своим правдивым рассказом. Но факт тот, что он, выражаясь лагерным языком, будет кипятком писать.
Здесь, у Черного озера, как и в Карансе, есть хижина, только поменьше. А еще у них осталась четырехместная палатка. Желтый ветер пытается сорвать ее с места. К счастью, колья у них кованого железа. Капатасу, Пюигу и Эме удается вбить их в скалу.
Сэр Левин, Раиса, Капатас и майор будут спать в хижине, Пюиг и Эме — в палатке.
