Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2003
Еще один участник «Репетиции» — Олег Богаев — был первым из трех учеников Николая Коляды, получивших престижную Антибукеровскую премию. В свое время он написал «Русскую народную почту» — одну из самых существенных современных пьес, которая обошла многие российские сцены и тем самым невероятно подняла престиж новой драматургии. В «Почте» взаимодействовали некто (одинокий пенсионер Иван Жуков, который ведет сам с собой переписку) и бесчисленная рать его фантомов-респондентов: Елизавета Великая — королева Англии, Владимир Ленин, марсиане и клопы. Развиваясь, Олег Богаев ушел сегодня не в ту сторону, в которую следовало бы от него ожидать. Он стал писать пьесы не из жизни обиженных и униженных Ванек Жуковых, а из жизни искусственных персонажей, которые окружают этого униженного человека.
Театр — искусство, изначально развернутое на человека, на драматизм человеческого бытия. Богаев же презирает закон, который гласит, что если в театре начинают оживать предметы, является нечто фантомное и призрачное, то тут же вместе с ними на сцену восходят искусственность, ходульность и безжизненность. Преодолеть эту закономерность мог только символист Морис Метерлинк в «Синей птице». В старой пьесе Олега Богаева «Мертвые уши», к примеру, авторы книг из местной разоренной библиотеки (Гоголь, Толстой и другие) ходили по домам и искали себе новых хозяев.
В пьесах, опубликованных в сборнике «Репетиция» («Фаллоимитатор» и «Телефункен»), представлен именно этот искусственный мир суррогатов, в который ушел с головой много обещавший автор. И уже теперь кажется, что сочиняет он пьесы не для драматического, а для кукольного или радиотеатра или вообще занимается возрождением мультипликации в уральском регионе. В «Телефункене» театру предлагается разыграть сюжет из жизни радиоприемников и радиол. Живет такая радиосемья в одной квартире: старые аппараты ворчат и вспоминают старую, довоенную жизнь, а молодые влюбляются, женятся и рожают маленькие японские плейеры. Трогательно, умильно, сентиментально, да и только!
Олег Богаев испытывает жалость не к человеку, а к вещам, как Плюшкин в блестящей интерпретации Владимира Топорова. Современный театр между тем требует, думаю, исключительного правдоподобия, жесткой реальности, бескомпромиссности и ядовитости эмоций — как, скажем, в текстах других екатеринбургских драматургов, братьев Пресняковых, процветающих без опеки Николая Коляды.
Тот же «кукольный» эффект заметен в пьесе «Пыль» Анны Богачевой, где в антикварном салоне взаимодействуют семь мраморных слоников и свинья-копилка. Замечаем его и еще в одной пьесе Олега Богаева — «Фаллоимитатор»: «новая русская женщина» Вера Павловна, очень богатая и очень несчастная, заводит себе наконец настоящего любовника — резиновую куклу — и начинает новую половую жизнь. Достаточно только на миг представить себе тот театр, который сможет вывести на сцену актера в соответствующем силиконовом костюме «эротической куклы», и сразу поймешь, как быстро сходит на нет весь гуманистический пафос Олега Богаева. Смешно и… как-то глупо, ей-богу!
«Фаллоимитатор» — не единственная пьеса, посвященная теме социального расслоения российского общества. В пьесе Надежды Колтышевой «Семечек стакан» мир так же четко делится на очень бедных и быстро разбогатевших. И, как и можно было предположить, в результате различных сценических превращений оказывается, что у богатых на душе одна гнусь, а униженные и оскорбленные, хоть и бедны, — честны и чисты. В текстах молодых авторов почему-то реализуется чувство социальной мести, свойственное скорее старшим поколениям. Крутая баба оказывается несчастнейшей женщиной, униженной мужем-воротилой, а ее партнерша, продавщица семечек, остается при своих и предпочитает свободу унижению, как та худая полевая мышь, нанесшая визит трусливой и толстой домовой мыши, бегающей от кота.
Если не замечать суперизвестного «Пластилина» Василия Сигарева, который опубликован в этом издании не в первый и даже не во второй раз, лучшей в сборнике, на наш взгляд, окажется маленькая пьеса Анны Богачевой «Иллюзион». Богачева унаследовала от учителя самый сильный драматургический эффект, в котором Николай Коляда — дока: соединение страшного и сентиментального, сближение двух неблизких ощущений. В «Иллюзионе» Школьница встречает Даму с неадекватным поведением — знаменитую циркачку Стеллу, а теперь городскую сумасшедшую. Сближаясь с девочкой, клоунесса рассказывает ей историю блистательной карьеры Стеллы и Эдгара — цирковой пары — и ее печальный финал: гибель партнерши в автокатастрофе. Разоблачаясь перед благодарной слушательницей дальше, Стелла вдруг оказывается… переодевшимся в женщину Эдгаром, сохранившим в себе супругу в буквальном смысле слова. Трагическая клоунада, трагическая история любви… Очень неожиданный текст!
Николай Коляда создал драматургическую школу, на которой, по-видимому, будет держаться российский репертуар в ближайшие десятилетия. Ее законы состоят в смеси почти детской наивности и необязательно вытекающей из нее искренности. Часто в неловких пьесах Коляды, равно как и в его неловких спектаклях, вдруг пробуждается великая магия, нечто фантастическое. И бесформенность, нерегулярность, нарочитая неправильность такого искусства — залог свободы, в которой может «зародиться» сила. Парадокс Коляды состоит в том, что в разные моменты он может сравняться с великими, а может — с любым драматургом из числа дилетантов. Ученики повторяют это свойство пера Коляды. Иногда и у них получается.
В любом случае вместо того, чтобы рецензировать все это в качестве текстов, имеет смысл дождаться и посмотреть, в каких царевен, дурнушек или милашек, преобразятся эти «лягушки» на драматической сцене.
Павел РУДНЕВ.Бес легкости и бес тяжести
Кристофер Лэш. Восстание элит и предательство демократии. М., «Логос-Прогресс», 2002, 220 стр
«Восстание элит» — последняя (вышла в 1995-м) книга Кристофера Лэша (1932–1994), американского социолога, до сих пор более всего известного у нас другой своей работой, «Культура нарциссизма» (1979). Как видно уже из заголовка, «Восстание элит» сопоставлено со знаменитой книгой Х. Ортеги-и-Гасета «Восстание масс». Основная мысль у Лэша та, что соображения Ортеги на данную тему устаревают, что сейчас происходит не столько «восстание масс», сколько «восстание элит» — против ценностей, которыми они еще не так давно дорожили; массы же, напротив, становятся консервативной силой.
Надо сразу уточнить, что Ортега (его книга вышла в 1930-м) имел перед глазами главным образом европейский опыт 20-х годов, а Лэш написал свою книгу на американском материале. Описанный Ортегой выход на авансцену истории среднего, заурядного человека был нов для Европы, но не для Америки. За океаном — откуда оно, собственно, и перекинулось в Европу — «восстание масс» началось столетием раньше (можно датировать его начало так называемой джэксонианской революцией 20 — 30-х годов XIX века), и применительно к XX веку можно говорить лишь о некотором его развитии. А вот «восстание элит» — феномен последних двух-трех десятилетий, и в Америке оно ощущается, быть может, острее, чем в Европе.
Не в последнюю очередь оно связано с обновлением элит: «старые деньги» вынуждены были потесниться, чтобы уступить место менеджериальному слою и тому весьма широкому кругу лиц, которые так или иначе отвечают за «информационное обеспечение» экономики и политики. Прежние богачи жили, как правило, оседло и не забывали о своей местной общине, в рамках которой ощущали себя такими же гражданами, как и все прочие; разве что «первыми среди равных». А люди, причастные к малопонятной рядовым американцам «информационной экономике», ведут полукочевой образ жизни и даже селятся как бы колониями — среди подобных себе и более или менее изолированно от прочих. Психологически они нигде не «прописаны» и ощущают себя скорее «гражданами мира», чем гражданами своей страны. И развлекаются они по-своему, в особых, недоступных другим развеселых местах.
«Элиты, определяющие повестку дня, — делает вывод Лэш, — утратили точку соприкосновения с народом».
Заметим, что осуждение у Лэша, равно как и у «народа» («нижних 80 процентов»), от имени которого он выступает, вызывают не «большие деньги» сами по себе, а то, как они тратятся. Нельзя сказать, чтобы косой взгляд на чужое богатство американцам вообще был бы не знаком; такой взгляд диктуется ведь не только непохвальным чувством зависти, но также и сдержанным (иначе можно сказать — амбивалентным) отношением христианства (его кальвинистская ветвь в своем позднем развитии не составила в этом смысле исключения) к богатству как таковому. И все же в американской традиции преобладает терпимое отношение к богатым, зачастую нюансируемое откровенным восхищением: если тот, кто добыл (именно так — добыл, а не по наследству получил) золотую щетинку, «свой парень», от народа не отрывается, в жизни местной общины активно участвует, жертвует на все, на что полагается жертвовать, и т. д., — то в этом случае богатство будет поставлено ему в плюс, а не в минус.
