Юрий Петухов - Измена, или Ты у меня одна
— Убирайтесь вон! — закричала Валентина Петровна, по-прежнему не оборачиваясь. — Немедленно вон!
Она даже сделала попытку приподняться. Но тяжелые руки соскользнули с ее плечей на бедра, надавили так, что даже издалека было видно, как они погузились в мягкую плоть под халатом, удержали. Валентина Петровна как-то сразу смирилась, затихла, размякла. Но обернуться и теперь не посмела.
Николай расслышал ворчаливое тихое и одновременно нежное:
— Ну чего ты, не надо, весь кайф поломаешь! Ну-у… — и послышалось чмоканье. А потом прозвучало громко, несомненно, для незваного гостя: — Заходь, служивый, располагайся, мы щас докончим и внимательно тебя выслушаем! Чего столбом встал? Не видал, что ль, никогда?
Теперь Николай не сомневался — и голос, и кудлатая голова, и ботинки, и лапы принадлежали Мишке Квасцову, известному своей "тонкой душой" и одновременной непрошибаемостью. Таких нахалюг надо было еще поискать! Но то, что Мишка, лоботряс и тунеядец, бабник и поддавала, сумел вот так вот окрутить Любину сестричку, про которую ходили слухи, что она, дескать, "синий чулок", старая дева, монашенка и вообще черт знает что… нет, это было непостижимо! Все прокручивалось в голове у Николая с отчаянной быстротой. И как-то параллельно стучала одна, маленькая и довольно-таки паршивенькая мыслишка — он сам осознавал ее малость и паршивость, но не мог избавиться от нее, не мог, и все! А мыслишка та была проста теперь Валюха в его руках! Точно! Некуда ей теперь деваться! И он не уйдет, не убежит отсюда! Он не молокосос, не гимназистка! Еще бы, если он сейчас засмущается, словно красна девица, начнет стеснительного из себя корчить, все, он же потом и в виноватых ходить будет, оправдываться придется, дескать, экий я неучтивый хам и невежа, вперся… Нет уж! Это она пусть себя чувствует виноватой!
Это на ней пятнышко, а не на нем, она пускай оправдывается! И еще многое-многое прокрутилось в мозгу у Николая.
— Ну чего ты? Давай! Поехали! — донеслось из-под халата грубовато, но приторно.
Руки сильнее сдавили бедра, качнули их раз, другой…
— Нет! Пускай он выйдет! Я не могу! — почти плача проговорила Валентина Петровна. — Это ж просто не знаю что! Уйдите же!
— Да вы не беспокойтесь, — ответил Николай, он уже собрался с духом, — я, разумеется, подожду, там, на кухне. Вы не стесняйтесь, ради бога, мало ли! Дело-то житейское!
Мишка засмеялся — довольно и утробно. Ему явно нравилась ситуация. Он вообще был невероятно самолюбив — чем больше ходило слухов о его любовных победах и похождениях, тем уверенней он себя чувствовал в жизни.
Стать Мишкиным приятелем можно было очень просто, д. — д этого стоило лишь рассказать в компании кое-что из era личной жизни, не возбранялось и приукрасить немногс, и все — Мкшкиио благорасположение было обеспечено. Ну, а уж если попадались свидетели этих самых «похождений» — вольные или невольные — Мишка радовался вдвойне, рoc в собственных глазах, задирал нос и никогда не отказывал сeбе в удовольствии раздавить с таковыми бутылочку другую, воскресить в памяти былое, посмаковать. Ну, а колй кто-то высказывал недоверие или пуще того некоторую брезгливость, недовольство — у Мишки был готов один oтвeт для всех подобных: "Старина, ежели ты мне решил поплакаться в жилетку о своих комплексах, напрасно! ты, старик, лучше того, к специалистам обращайся! да-да, старина, наша совейская психиатрия достигла таких высот, что тебя быстренько освободят от наносного, спеши!" Сам Мишка был без комплексов.
Николай сделал вид, что уходит. Но задержался на полминутки. И он опять увидал, как заходили, заиграли под халатом бедра, как размякла спина, как пропали Мишкины руки… И еще ему показалось, что он слышит легкое всхлипывание, даже что-то похожее на плач. Но он тут же пошел на кухню, взял чайник с плиты и стал сосать воду прямо из горлышка. Потом уселся на табурет. Как же он не заметил прошмыгнувшего к Валентине Петровне Мишку?!
А может, и не прошмыгнувшего, может, тот пошел нормально и спокойно?! Ведь сам-то Николай сидел на лавочке почти в прострации, в таком расстройстве чувств, что хоть на самом деле в психушху клади! Ладно, решил он, это неважно! Важно то, что Валентина Петровна, Валя, Валенька, теперь в его руках. Он держит ее так крепенько, что не вырвется птичка, не трепыхнется! И все! Это реальность! Все остальное — слова, слюни, миражи! Он ее прижмет, он ее заставит работать на себя! Они вдвоем так скрутят Любашеньку, так промоют ей мозги, что пошлет она этого своего залеточку случайного куда подальше! Да, нет сомнений, она будет его, непременно будет! Николай в возбуждении съел больше половины тарелки печенья и почти не заметил этого, ел машинально, орудуя челюстями как мельничными жерновами.
Мишка появился на кухне через три минуты, не позже.
Он вошел с ленцой, шаркая ногами, потягиваясь, поглаживая себя по животу и зевая.
— Чего приперся? — спросил он грубо.
— Тебя не спросил! — ответил Николай.
Мишка не обиделся. Он по-хозяйски распахнул холодильник, вытащил чуть початую бутылку водки, разлил в стаканы — по три четверти каждому. Двинул один в сторону Николая.
— Ну, будь! — только и сказал он, запрокинул голову и одним махом выглушил налитое.
Николай поморщился. Но… сейчас это было именно то нужное, что хоть как-то могло его успокоить. И он в два глотка выпил водку. Сунул в рот печенье.
Мишка был уже на ногах. Он положил руку на плечо Николаю. И сказал с усмешечкой, но как о чем-то само собой разумеющемся:
— Иди, она ждет!
— Чего-о? — удивился Николай.
— Топай, говорю! Глядишь, и тебе обломится! — пояснил Мишка. — Или робеешь, молодой человек?!
Николай встал. Пихнул Мишку в жирную волосатую грудь. Но сказал примиряющим тоном:
— Мне с ней надо просто потолковать, понял?! О наших делах, обо мне и о Любаше, понял?! А если ты…
Мишка не дал ему закончить. Он подтолкнул его к двери со словами:
— А я чего, я и талдычу тебе — иди и просто потолкуй о том да о сем и о всяком прочем, хи-хи. — Он мелко и заливисто рассмеялся, но тут же оборвал свой смех. — Да и иди ты, салага! Сам ты, оказывается, зелень пузатая, сам ты зеленее травы! А еще учишь там чему-т ребятишек, наставляешь! Да ладно, это я так, иди и толкуй, не держи зла… А хошь, давай еще по чутку?!
Он налил еще по половинке стакана — бутылка опустела. И сунул посудину Николаю, чокнулся. Они разом выпили. И разом выдохнули.
— Ну, иди! И не оплошай, служивый!
Николай потрепал Мишку по щеке. И пошел к хозяйке. Когда он вошел, Валентина Петровна надевала лифчик.
Она так и застыла — в распахнутом донизу халате, с прижатыми к грудям руками. Но, постояв в нерешительности с секунду, отвернулась и в сердцах, нервно швырнула лифчик в угол, к шкафу.
— Как вы только могли посметь?! — зло проговорила она. — Вы же просто чокнутый, больной! Откуда вы взялись на мою голову!
— Дверь была открыта, — ответил Николай. И в его голосе не было даже слабеньких ноток, намекавших на признание вины. — Вам давно пора отремонтировать дверь. И звонок заодно!
— Наглец!
— Как сказать.
Николай подошел ближе, почти вплотную. Но он, несмотря на выпитое, несмотря на виденное, не испытал ни малейшего желания обладать этой не слишком-то симпатичной и нескладной женщиной, каких по улицам бродят сотнями. У него свое болело — его буквально зациклило на одном: Люба! Люба! Люба!
— Ну и что теперь будем делать, как будем выходить из этого дурацкого положения, — проговорила вдруг Валентина Петровна, стискивая руками собственные плечи и не оборачиваясь, боясь смотреть ему в глаза.
— Да уж не знаю, — согласился Николай, — положение и впрямь непростое. Я только одно скажу — это ваше дело, кого любить, где, как…
Она резко развернулась, обожгла его злыми, сверкающими глазами. Но тут же вновь отвернулась.
— …но теперь мне понятно, кто вам капал на меня, кто всякие параши разносил! Этот?! Мишка?!
— Отвяжитесь, — простонала она. И добавила уже спокойней: — Я старше вас на десять лет — и того, и другого, и я не сужу вот так, с налету! Вы очень злые, жестокие, вы не способны понять души и мыслей женщины, вы чванитесь, дуетесь, пыжитесь друг перед другом, я уж не говорю про этих глупеньких девчонок… но вы сами мальчишки, глупыши, молокососы! Вы же не понимаете еще, что всегда и за всем стоит челове-ек! Живой человек! А вы дальше постели, дальше всего этого… — она неопределенно крутанула рукой, — и не можете сдвинуться, эх, вы-ы! А еще отдавай вам ее, Любу! Ну уж нет!
— Кому это — вам? — поинтересовался Николай с ехидцей.
Она не ответила. И вдруг расплакалась — громко, навзрыд. Халат беспомощно обвис на ней — он был явно великоват. Ее спина тряслась, плечи дрожали, голова упала на грудь, сотрясаясь в такт рыданиям. И вот в этот миг на Николая накатило — то ли это начинала действовать выпитая водка, то ли женское обаяние, ее неприкрытость и доступность. Он вдруг почувствовал острейшее желание обнять эту плачущую женщину, прижать ее к себе, поцеловать, приласкать, подчинить, впиться в нее. Он еле сдержался. Сердце колотилось как сумасшедшее, норовило выпрыгнуть наружу. Николай расстегнул верхние пуговицы.
