Александр Проханов - Последний солдат империи. Роман
Вода плескалась о борт Мавзолея. Он был как пирс, от которого навсегда отчалил последний корабль. Белосельцев увидел, как солдаты почетного караула воздели на плечи карабины с голубоватой сталью штыков. Повернулись разом в одну сторону. Двинулись, выбрасывая вперед журавлиные тонкие ноги. Оторвались от земли и некоторое время парили в воздухе, отсвечивая синими огоньками штыков. Покрылись перьями, превратились в красных журавлей и, качнув ногами, вытягивая их вдоль хвостов, полетели над площадью, пропадая из вида.
Белосельцев шел по брусчатке, по темной ряби, в которой застыл окаменелый ветер истории. Прощался с красой и могуществом, которые любил, которым поклонялся, с которыми прожил свой век. Его святыни гибли. Вместе с ними погибал и он сам. И никакая сила и чудо не спасут его от погибели. Почувствовал внезапную слабость, подобье обморока. Опустился на колени посреди площади. Припал губами к брусчатке. Поцеловал камень, как целуют холодный лоб родного покойника.
Он вернулся домой под трель телефона. Маша спешила к нему. И ее приближение он чувствовал как погибающий в горах десантник, к которому спешит вертолет. Она появилась на пороге, овеянная сиреневыми сумерками города. Светилась, как светятся в темнеющем воздухе вечерние цветы, золотые шары, источая свой чудесный внутренний свет.
— Где же ты был столько дней?.. Как ты мог не звонить?.. Ты избегаешь меня?.. Ты меня разлюбил? — она отстранялась от его объятий, заглядывала в его похудевшее, покрытое загаром пустыни лицо. — Где ты был две недели?
— Понимаешь, это трудно тебе объяснить... Не все могу рассказать... Я был на задании... В том мистическом парке, в магическом саду, где каждое дерево, каждый куст и цветок, — это подвиг разведки... История тайного ордена, изложенная языком деревьев и трав... Это может понять посвященный и та загадочная волшебная белка...
— О чем ты, милый? — недоверчиво улыбалась она.
— Та военная мегамашина у белорусского хутора, из которой, словно дух войны, излетал худенький хрупкий полковник... Мне сказали, что эта машина таит в себе Русское Чудо, возможность Русского Рая... В синем пруду станет купаться красный божественный конь, золотой райский всадник... Но вместо него из машины вырвался Конь Блед, страшная костяная старуха с косой... Промчались по черному пруду...
— Ничего не понимаю, мой милый... Какая старуха?.. Почему с косой?.. Где ты был все эти недели?..
— Мне казалось, мы строим Царство Разума, возводим Города Будущего, исполняем их по чертежам Кампанеллы, по заветам Платона... И вот, представляешь, там, где реакторы на быстрых нейтронах, где райские кущи в пустынях, где свободные сильные духом люди, вдруг все повернулось вспять... К раннему неолиту и бронзе... К стенобитным машинам... К косматым колдунам и шаманам...
— Тебе плохо?.. У тебя жар? — она трогала его лоб узкой теплой ладонью. Проводила ему по бровям, стараясь прогнать наваждение. А он чувствовал, что его сотрясает озноб, бьет колотун, какой бывает, когда с мороза, остыв до костей, входишь в натопленную избу.
— Этот белый космический голубь, великолепный, как ангел... Ничего нет прекрасней... Города на орбите... Без бремени тяжести... Русская мечта о бессмертии... Миллиарды воскрешенных людей... Эскадры космопланов расселяют их по орбитам... Господь творит воскрешение руками и любовью людей... Я видел, как он взлетел, как обогнул нашу Землю... Вернулся, божественно-чудный... Я в него заглянул, а там гроб, полный червей... Доставил из Космоса весть — червивый шевелящийся гроб...
— Перестань... Посмотри на меня... Я должна тебе что-то сказать...
— Я был в пустыне и слушал, как взрывная волна облетела три раза Землю, и в расплавленной магме застыла мелодия Гимна... Здесь, в Москве, я наблюдал, как шлепала мерзкая жаба, и памятник Достоевскому не был допущен в колонну...
— Перестань, ты бредишь... Я хочу тебе что-то сказать...
Он не мог остановиться. Его сотрясало. В нем бушевали сорванные материки, двигались исполинские горы, шагали огромные памятники, и странная женщина с рыбьим хвостом плавала в стеклянном аквариуме, прижимала к стенке расплющенные розовые груди.
— Я видел, как уходили из Москвы тараканы, на северо-восток, как указал им вермонтский изгнанник... Тот худой человек, бежавший по Малой Грузинской, с зачитанной книгой Бердяева.... Я должен был все осознать...
Она схватила его за плечи:
— Ты сошел с ума... Посмотри, это я... Должна тебе что- то сказать...
— Ты не поверишь, эта битва с грибом, взращенном на чайных опивках... Он и был искусственный разум, который управляет подкопом... Я его обнаружил в туннеле, где катила телега... Кто-то лежал под рогожей... Я спросил: «Кого ты везешь, мужик?» — «Грибоеда», — ответил мужик....
— Милый, все это бред... Сон наяву... Ты измучен... Жизнь не такая... Один поворот зрачков, и совсем иные видения... Посмотри на меня, это я... Послушай, что я скажу...
— Эти дыры в Кремлевской стене... Гибель красных богов... Я весь изорван, весь пуст... Они из меня излетели... Зачем теперь жить?..
— Только теперь и жить, мой милый, когда они излетели... Посмотри на меня... Я твоя женщина... Беременна от тебя...
— Что? — сказал он, слыша, как проваливаются в преисподнюю громадные горы и памятники и затихает гром камнепада. — Что ты сказала?
— Я твоя любимая женщина. Люблю. Беременна от тебя.
Он смотрел потрясенный. В наступившей вдруг тишине сильно стучало ее сердце, к которому он припал. В комнате, где не был зажжен огонь, в зеленоватом пятне на стене хрупко темнела тень цветка, который он, поджидая ее, поставил в узкую вазу.
— Боже мой, — сказал он. — Боже мой...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Весь мнимый, исполненный кошмаров мир был отодвинут, как нарисованный на клеенчатом театральном занавесе, где играли жуткую сказку. Будто чья-то добрая длань отодвинула занавеску с уродливыми карлами и жестокими исполинами, они сморщились, слиплись, и открылся мир истинный, а не мнимый. Повел глазами, и жизнь, утратив черты катастрофы, повернулась вокруг невидимой тонкой оси, открылась в красоте и любви. Со своей милой Машей, Машенькой, посвятившей его в чудесную тайну, он уехал в деревню, в старую, обросшую бурьяном избу. Вогнал машину в тенистый двор, продавив колею среди лопухов и полыней. Высокая прохладная береза закачалась над ним, провела полипу шелковистой веткой. И он знал, что это не ветка, а все та же добрая длань, отводящая прочь все напасти.
Они перенесли в покосившуюся терраску привезенную из Москвы снедь. Он снял с тяжелых дверей отяжелевший, сонно скрипнувший замок. Изба, сумрачная, с повисшим недвижным воздухом, с крестьянским ветхим убранством, пустила их в свой древесный короб, и они на пороге улыбнулись молча друг другу, радуясь этим смуглым венцам, коричневым потолкам, запыленной белой печи, столу, на котором лежали две засохшие неживые бабочки. Принялись чистить и прибирать свое деревянное гнездо.
Он раскрыл настежь все окна, душистый воздух влетел в избу, и запахло травой, водой, протоптанной в огород тропинкой, близкой, с золотыми плодами яблоней, и мертвая коричневая бабочка на столе шевельнула хрупкими крыльями. Маша углядела в углу конопляный веник и стала мести, переставляя с легким стуком высохшие до звона стулья и лавки, позвякивая половицами, которые откликались, как клавиши, на ее шаги. Он достал из сарая тупую, пятнистую от ржавчины косу, стал обкашивать крыльцо, стены избы, заросшую клумбу, из которой огненно-малиновые среди зелени диких трав стояли георгины. Слыша мягкий шорох подрезаемых стеблей, видя, как коса начинает блестеть и влажно сочиться, чувствуя, как радостно напряглись его мышцы, он наслаждался этой простой, нехитрой, но такой истинной, не мнимой работой, от которой веселело все его тело, молодели глаза, ровно и счастливо билось сердце. Маша выглянула на минутку из дома, увидела, как он косит, улыбнулась с порога.
Он опустил в колодец мятое ведро, слыша, как оно удаляется в гулкую глубину, сладко звякает о темное зеркало. Почувствовал толчок переполненного ведра, долетевший снизу через цепь, деревянный ворот, холодную рукоять.
Скрипел воротом, наматывал хрустящую цепь, тянул наверх литую тяжесть, пока не показалось жестяное, ставшее драгоценно-мерцающим ведро с густой, синей от холода, ароматной воды, к которой хотелось прикоснуться горячими губами, смотреть в ее прозрачную, душистую голубизну.
Он наполнил водой старинный пузатый самовар с полустертыми медалями, с зеленой патиной, витиеватым рогатым краном. Нутро самовара было асбестовым от давнишних накипей, топка, засмоленная, прогорелая, все еще пахла старинным углем. Он отнес самовар под яблоню, и они вдвоем стали его разводить. Наталкивали в зев сухие щепки, которые неохотно дымились, трещали, не хотели разгораться, заставляя кашлять, отмахиваться от смолистого дыма, пока вдруг не пыхнуло в трубу пышное пламя, не задрожал стеклянный жар и в глубине самовара что-то тихо и нежно вздохнуло.
