Галина Таланова - Бег по краю
Она краем глаза возвратилась к Илье. Та же нескладная подростковая фигура, ссутулившаяся под навалившимся грузом, близорукий взгляд за чёрной оправой очков, которая так не шла к белобрысой его физиономии, серая куртка, больше напоминающая рабочий ватник, и всё та же неизменная красная шапочка с помпоном, головной убор самодеятельного бегуна на длинную дистанцию. Ах, зачем его орбита пресеклась с орбитой её дочери? Не слившимся орбитам суждено пересекаться дважды. Это никому не нужное выматывающее второе прощание, скрещение несовпавших орбит, напоминающее о том, что можно вернуть оболочку, но не остановить время. Безумный кукольник говорил, что хотел сохранить красоту и молодость этих девочек от времени, всё погребающего под камнями и опокой суеты, жаждал удержать мгновение, возвращенье в которое невозможно. Хотел ли безумный кукольник повернуть время вспять, чтобы близкие жили не только в нашей памяти? Бабочка, пойманная на цветке в сачок, высушенная и посаженная на булавку, она ведь среди жёлтых страниц детского альбома тоже радует чей-то взгляд, только взгляд этот не уловит уже никогда трепета её крыльев и не захочется бежать за ней по некошеным буграм, наступая на сосновые шишки и размахивая руками, точно в полёте.
Она почему-то подумала: «А спросить бы кукольника, кем для него была её дочь в той его детской игре со своей системой иерархий и миром, о котором знал лишь этот параноик?»
Чужой костюм – белое платье, напоминающее подвенечное, которое дочка так хотела надеть. Кукла на радиаторе свадебного кортежа, которого никогда не было в жизни кукольника, – может быть, это толкнуло его на его страшное занятие? Или это то одиночество, что заставляло других выть по ночам в подушку, бродить в поисках родной души в толпе по шумной улице, срываться в новые города и страны, а его взяло и швырнуло искать родственную душу там, откуда она уже давно улетела – и теперь надсмехается над ним, поглядывая сверху или подмигивая пластмассовым кукольным глазом? Музыка души, зашитая в груди в музыкальной шкатулке, не понятая и не познанная – а понять её можно только вот так, как кукольник: душа к душе, обмениваясь сновидениями. Лидия Андреевна подумала, что у неё ни разу не возникло вот это желание кукольника: спать рядом с ушедшим дорогим ей человеком, чтобы частичка его души перетекла в тебя – и ты понял то, что боялся осознать и постигнуть: своё Я, переданное твоему ребёнку. «Ты у меня всё отняла…» – вспомнила она свои слова… А может быть, в этом и есть смысл нашей жизни: всё отдать, всё передать, стать сморщенной, как картошка, но с ростками, которым суждено ветвиться молодыми побегами – и снова по кругу?
110
Лидия Андреевна вынырнула из короткого забытья сна, будто скинула тяжёлое одеяло, с которым она закуталась с головой от жёлтого мутного света, растекающегося по комнате желчью из пузыря неумело потрошённой курицы, но режущего глаза так, словно в них надуло песка и пыли, не понимая, сколько она спала: ночь ли пролетела, или она провалилась в спасительный сон на пятнадцать минут. Она только что сидела на даче за столом, накрытым прямо под огромной пенсильванской вишней размером с большое дикое дерево и стволом в обхват женских рук. Вся семья была в сборе. Они ели янтарную дыню, медовый сок которой капал с липких пальцев на клеёнку, собирая ос со всей округи… Осы садились на отрезанные куски дыни, лежащие на тарелке цветком распустившегося лотоса, отгрызали кусочек сладкой патоки, настолько для них огромный, что насекомые еле поднимались в воздух – и тяжело и медленно улетали прочь, забавно переваливаясь с боку на бок своей неуравновешенной добычей. Все сидевшие за столом почему-то знали, что осы их не тронут и спокойно продолжали своё пиршество. Дети смеялись, показывая пальцем на очередную осу, отгрызшую кус, примагнитивший её к столу и не позволяющей ей взлететь. Солнце лилось янтарным вином с нависших над столом зелёных веток, на которых качались каплями крови маленькие кислые вишенки, напоминающие Лидии Андреевне волчьи ягоды. В траве потерянным колокольчиком протяжно звенел кузнечик, но нарушить чувство нахлынувшей невесть откуда гармонии, окутывающей всех, будто дремотой разморённых полуденным июльским солнцем, ему никак не удавалось. Он пиликал и пиликал себе тихонько где-то среди некошеной травы, заглушаемый их весёлыми и счастливыми голосами.
Лидия Андреевна растерянно обвела глазами потолок, увидела, возвращаясь в мутный рассвет холодного ноябрьского утра, скопившуюся паутину с серой засохшей бабочкой, запутавшейся в ней и ставшей похожей на бурый прошлогодний листок. Она хотела поднять руку, чтобы отвести сбившиеся пряди волос, закрывающие глаза частоколом просвистевших дней, но с удивлением обнаружила, что у неё нет руки. Она не могла разогнуть затёкшие пальцы, ставшие совсем похожими на высохшие корни дерева, вылезшие из-под осыпавшейся земли над обрывом, где стояло это дерево. Ей стало страшно. Почва давно ушла у неё из-под ног, но она зачем-то изо всех сил цеплялась за осыпающийся грунт, отодвигая момент, когда придётся деревом рухнуть прямо в своё отражение в равнодушно текущей тёмной воде.
111
Однажды вечером раздался пронзительный звонок в дверь, как трезвон будильника поутру. Лидия Андреевна вздрогнула. К ней теперь почти никто не приходил. Этот звонок, будто сирена, резал тишину, закладывающую ей уши, как при спуске в самолёте… Она пару дней как получила повестку в суд: убийц, наконец, нашли – и ей предстояло пройти последний круг ада, которого она уже не боялась, её оживающие воспоминания и были её геенной, выхватывающей из тьмы и высвечивающей в дикарской пляске пламени полутона и подробности её жизни.
Вскочив с дивана, нехотя сунула ноги в стоптанные тапки и зашаркала к двери. Посмотрела в окуляр глазка, увидела на лестнице незнакомую женщину лет пятидесяти, расплывшуюся, с двойным подбородком, но ухоженную, с аккуратно уложенным перманентом и накрашенную, в зелёном свитере домашней вязки и в линялых джинсах, некрасиво буграми обтягивающих толстые ляжки. Приоткрыла дверь:
– Вам кого?
– Вас, Лидия Андреевна, – дамочка резко распахнула дверь и выросла на пороге. – Извините меня. Я, наверное, не должна была приходить в ваш дом… Я мать мальчика, который был тогда с вашим. Вот посмотрите, – женщина протянула ей фотографию, на которой стоял совершенно домашнего вида юноша, угловатый, худенький, открыто с улыбкой смотрящий в объектив.
Лидия Андреевна никогда его не видела, но он бы не вызвал у неё никакой настороженности. Женщина осторожно захлопнула за собой дверь, выстрелившую со странным звуком осечки:
– Серёжа не виноват в гибели вашего сына. Они дружили. Он не знал, что те двое идут на кражу. Он просто привёл их погреться, так как на улице было холодно. Вашего сына не вернуть, а моего можно ещё спасти. Вы же понимаете, что такое тюрьма… Его же там покалечат и физически, и нравственно. Он не выйдет уже оттуда человеком… Ему учиться надо, профессию получать. А там какая профессия? Вообще уголовником станет! Мы в таком ужасе! Его сломают там. Он у нас такой ранимый. Войдите в наше положение.
– Я в вашем положении оказаться бы не могла. Я в своём, – отрезала Лидия Андреевна, чувствуя, как удушливой волной в ней поднимается ярость, в висках бухает наковальней молот и липкий пот приклеивает водолазку к сгорбленному позвоночнику.
– Я понимаю, что вам сейчас и материально очень тяжело, мы с мужем подумали и решили сделать вам подарок… Если бы вы приняли эти деньги, вы могли бы сделать хороший памятник, куда-нибудь съездить отвлечься, положить их под проценты и жить на это в старости. Только скажите на суде, что вы знали Сергея как хорошего друга сына и Серёжа никак не мог предположить, что события развернутся таким ходом. Гришу не вернуть, но войдите в наше положение как мать, он у нас единственный, его спасать надо, а не убивать… Муж вот даже не пошёл к вам. Сказал, что боится в ваши глаза смотреть, чтобы я уж как-то сама как мать с матерью… – женщина раскрыла сумочку и вытащила из неё увесистый полиэтиленовый пакет, перевязанный розовой ленточкой от конфет советских времён.
Рука её дрожала, как надломанная ветка на ветру, дрожь, похоже, что передалась всему телу, и оно заметно вибрировало, как перегруженная стиральная машина. Подкрашенные губы женщины некрасиво кривились, и видно было, что она прикусывает уголок губ изнутри и вся губа у неё в болячках, неровно закрашенных перламутром…
– Уходите немедленно! Или я вызову соседей и милицию – и вы окажетесь там же, где ваш сын… Убирайтесь, ну! – сорвалась Лидия Андреевна.
Женщина растерянно отступила на шаг назад, опустила руку с пакетом. Лидия Андреевна схватила эту жирную руку в предплечье, чувствуя под шерстью пуловера упругую неподдающуюся плоть, с силой её ущипнула и начала выкручивать складку кожи, словно откручивала заржавевший вентиль. Женщина вскрикнула и вырвала руку.
