Александр Терехов - Это невыносимо светлое будущее
Козлов просунул руки в шинель, утвердил на голове шапку и, сжав зубами ремень, ногой долбанул дверь. На крыльце торчал Баринцов, справляя естественные надобности себе под ноги.
– Чтой-то холодно, Сашк, – пожаловался он, возясь с пуговками. – Чё там у нас, порядок?
– Вроде да, – выдавил Козлов, застегивая крючки в надежде, что сейчас Баринцову станет холодно и он уйдет.
– Сколько там время? – быстро поинтересовался Баринцов.
– Семьдесят три.
– Ага. Уже скоро, да, Козлов? Уже быстро.
– Конечно, скоро, – подхватил Козлов. – Чепуха какая осталась, дома скоро будешь. Дома.
– Угых, – зевнул Баринцов что есть силы. – Я ведь таксист, Козлов… Я ведь – на машине по Свердловску, ты представляешь?
– Здорово, – кивнул Козлов. – А я вот в библиотеке, входящий, на инвентарный, каталог, так, в общем…
Баринцов потряс головой, сдерживая очередной зевок.
– Во придурок… Вот сказал – ни хрена не понял. Возьми-ка ты ломик и на парашу – там сталактиты и сталагмиты уже задолбали – сколько можно? Смотри, Шустрякову под ноги не кидай! И подальше, чтоб весной не завоняло – когда мой дембель подойдет. Давай!
Зимой туалет был неприятным местом – туда направляли только зашивонов. В каждом из трех иллюминаторов-отверстий намерзали огромные горы дерьма, а все стены покрывали льдистые потоки с вмерзшими обрывками газет и окурками. Чтобы почистить туалет серьезно, нужно было часа два.
Козлов расслабил ремень – кругом ведь никого не было – и стал искать относительно чистую газету, чтобы в ней разносить отбитые куски, которые надо разбрасывать между деревьями в радиусе метров ста, чтобы весной не завоняло.
Зато – один. Зато – никто не придет. Зато можно будет посмотреть лес, на серебрящуюся снегом сосновую кору, на ветки, которые колышутся от вороньих перелетов, просто постоять среди тишины, сдвинув шапку на одно ухо.
В лесу Козлов обычно вспоминал сына, он даже чуть распрямлялся. Он представлял, как будет потом гулять с ним по парку, как сын, конечно, узнает его, но будет поначалу бояться, а Козлов будет улыбаться, показывая эти деревья, это небо, этих птиц, будет чувствовать в ладонях тонкие, невесомые ручки, с мягкой кожей и крохотными ноготками, он слышал его слова, его голос, его вопросы и видел себя, он слышал это незнакомое чудесное слово – «папа» и говорил себе: «Это я», и смеялся, и рос; он придет к нему, он дойдет, чтобы уткнуться в это невыносимое пространство между плечиком и головой, чтобы почувствовать себя защитой этого тепла и дыхания…
Почистить зимой туалет – это два часа, а потом он уйдет к заброшенной яме и будет жечь нагрузку, размотав длинные рулоны бумаг, будет ворошить костерчик березовой веткой, наблюдая, как взлетают в воздух мерцающие созвездия тлеющей бумаги и кружатся над головой, сжимаясь и чернея, невесомые, как грачиная стая за окном, и потом он достанет, наконец, и посмотрит фотографию сына – совсем один, совсем.
– Эй!
Козлов обернулся.
У входа в туалет стоял Швырин без шинели. Он принес вылить ведро грязной воды. Уборка, видимо, продолжалась.
– Ну? – сказал Козлов.
– Ничего… Так. Я вот думал – приду, а ты повесился, – прошелестел Швырин.
– Я-а? – удивился Козлов. – Почему?
– Ну так… просто подумал. Прихожу, а ты – висишь. Я даже бежал сюда – так испугался.
– Ты сам повесишься, погоди еще, – пообещал Козлов и тут же испугался, не пожалуется ли Швырин кому-нибудь из шнурков насчет этого обещания, исходящего от салабона, и добавил вдогон: – Ну как там, на смене?
Швырин молча вздрогнул от холода. Ему не хотелось возвращаться.
Козлов вдруг понял это и разозлился так, что чуть не выступили слезы.
– Иди, – прошептал он. – Иди. А то… замерзнешь.
Это был его лес. Это был его покой – и нечего было примазываться.
Швырин внимательно посмотрел на него и, согнувшись, пошел по тропинке к приемному пункту, украдкой что-то смахивая с глаз.
А Козлов стал долбить ломом первую кучу. Лед поддавался, и острые брызги летели во все стороны и в глаза.
Вечерняя казарма была тиха и спокойна, день кончался.
– Товарищ дежурны… – поднял скрюченную морозцем руку к шапке, сваленной на брови, сержант Петренко. – Смена в количестве…
– Ладно, ладно, – махнул ему рукой старлей Шустряков. – Раздевайтесь… Дневальный, чего там у нас сегодня по телику?
Взвод двинулся к вешалкам вместе с облачком морозного воздуха сквозь шумящую людьми жаркую казарму.
Деды со шнурками сразу завернули в ленкомнату – глядеть фильм. Салабоны сбились кружочком в темном кубрике чистить бляхи на ремнях – под таким предлогом можно было снять ремень – и разговаривали про свое.
– Ну что, огребли сегодня? – спросил писарчук Смагин. – Нет? Без жертв?
– Да какое там огребли… – зевнул Кожан. – Больше воплей. Ланг – это тебе не Петрян. Козлов вон огреб, как всегда…
– Петрян – это такая скотина… – прошептал вдруг Попов.
– А ты, что ль, лучше? Вчера кого посылали деды на парашу? Так на хрена меня еще позвал? «Деды сказали…» А никто, я уверен, меня и не посылал, на хрена так делать?! – вспыхнул Кожан.
– Как не посылали, как это, – зачастил обиженно Попов. – Баринцов мне сказал: «Возьми Кожана с собой…»
– Да ладно – затыкай, ведь знаешь же, скотина, что никто спрашивать у Баринцова не пойдет, вот и треплешься.
– А мне кажется, что Петренко справедливый, – вдруг сказал Козлов, сидевший в стороне.
– Ты чмо, Козлов, – спокойно ответил ему Кожан. – Ты думаешь, если меньше бьет, значит, справедливей? Он меньше бьет, но сильней. Но он и видит больше. Ланга наколоть – как два пальца обсосать, а Петряна… Да Петрян сейчас может поиграть в добренького, он свое отзверствовал, увидал бы ты его шнурком, я бы глянул, как бы запел…
Попов внимательно оглянулся на проход между кубриками и зло прошипел:
– Мне лично… По мне уж лучше деды – все поспокойнее, лишь бы не это шнурье вонючее. Стану шнуром – хрен разговаривать с ними буду. Выступать – нет, но и разговаривать не буду.
– Посмотрим, посмотрим, – улыбался в темноте Смагин. – Дух как там? Начал службу понимать?
– Дух что… Дух как дух – он свое еще огребет, – подтвердил кому-то невидимому Попов, который даже шапку пытался носить на манер Петренко, надвигая на брови, – он, я гляжу, не особо напрягался сегодня.
– Ты на себя погляди со стороны, чама, – буркнул Журба.
– Козлов, – мягко позвал с тумбочки дневальный дедушка Коровин, но почему-то передумал. – Нет, кто там… Попов, давай-ка туалетик: порядочек там, давай, давай…
Попов тихонько и витиевато выматерился и отправился бесшумным шагом в туалет, не оглядываясь, чтобы ни с кем не встретиться глазами, чтобы не быть припаханным еще раз.
Все примолкли.
– А вот чего ты такой дурной, Козлов? – спросил Кожан. – Тебя ведь даже салабоны на хрен будут посылать через семьдесят три дня. И говорить-то толком не умеешь: как ляпнешь что – никто не разберет, что к чему. Какой из тебя шнурок?
– Яне буду припахивать, зачем? – осторожно ответил Козлов.
Все прыснули.
– Посмотрим, увидим, – вздохнул серьезный Смагин. Он внимательно смотрел, как Козлов пытается присмотреться во мраке к детскому лицу на фотографиях, приподняв горбатые плечи, кривя губы.
– Ть-фу! – сплюнул Кожан. – Ну что это за человек? Чмо! Душара! Позор для всего призыва!
Фотографий у Козлова осталось всего две. Поначалу их было больше, но они пошли по рукам и даже пропали – их разглядывали на смене, в столовой, по вечерам, потом лицезрение «Козлова ребенка – козленка» уже приелось и про них забыли. Козлов, когда был дневальным по автопарку, подобрал под столом в слесарке эти две оставшиеся фотографии – на одной был полуоторван уголок, на второй сыну Козлова были подрисованы карандашом усы и всякая ерунда – Козлов все это аккуратно стер и теперь уже старался никому фотографий не показывать без необходимости.
По коридору, выбрасывая костлявые ноги, как цапля, прошаркал Джикия. Он внимательно впялился в темноту, пытаясь разобраться, кто там сидит в сразу страдальчески притихшем салабоновском кружке, и наконец опознал самого длинного:
– Журба, иди-ка там Попову помоги, быстрее, – и пошел себе дальше.
Журба закусил губу, цыкнул бессильно и пошел в туалет так же, как и до него Попов, – не оглядываясь и быстрым шагом, но ему повезло меньше.
– Журбик, курить с фильтром, – озадачил его утомленным голосом отдыхающий после наряда Ваня Цветков.
Салабоны безмолвствовали, как заведенные, натирая тряпочками и без того сияющие бляхи.
– Внимание, рота, заходим в ленкомнату для просмотра программы «Время»! – объявил Коровин, вложив в эту фразу всю свою молодую силу.
Салабоны вскочили, подпоясались и потащились с табуретками в ленкомнату.
Деды заняли места за столами, салабоны двумя колоннами уселись в проходе: в затылочек, плечом к плечу, соблюдая равнение и строго вертикально держа спину. Шнурье развалилось сзади – в каре, наблюдая поведение салабонов.
