Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
У меня кружилась голова от тепла ее тела. Я тихонько отстранился. Мы въехали в Маклин около полуночи, молчаливые и изнуренные. Ночь была холодная и туманная, обычная для этого влажного края, который тонет в моросящем дожде начиная с середины августа.
Мадлен, зевая, осмотрела комнаты и приемную. У меня не было сил ее развлекать, скрашивать словами неприглядность нашего нового жилища. Она разделась, побросав одежду где попало, и устало обняла меня с закрытыми глазами. Пожар, который она разожгла во мне, оказался неуместно огромным перед ее остывшим пылом. День кончился разочарованием. Мадлен с поразительной легкостью умеет гасить в себе любые порывы.
* * *Под моим окном, зябко поеживаясь, понуро проходят шахтеры. У Кури еще открыто. С его половины доносится урчание воды в трубах. Я встаю. Под ногами постанывают половицы. Я успел забыть о разговоре с сирийцем, но сейчас его удручающе тусклые слова вновь всплывают в моем сознании. Я не в силах остановить их кружение, я слишком устал, и меня начинает слегка мутить. Я чувствую себя как гончар, разбивший горшок, над которым трудился целый день. Кури включил у меня в мозгу некий механизм, и все это время он работал впустую.
Я поднимаюсь наверх и прохожу мимо комнаты Терезы, нашей служанки. Дверь закрыта. Значит, Мадлен не отпустила ее на ночь. Это случается раз или два в неделю, когда моя жена собирается провести утро в постели. Тереза живет с родителями в двух шагах от нас и обычно ночует дома.
Свет из нашей спальни широким прямоугольником падает на новый розовый диван в гостиной, заваленный журналами и газетами. Мадлен спит на спине, закинув руки за голову, сквозь нейлоновую рубашку проступают острые кончики грудей. Кожа ее рук, на удивление белоснежная, как у всех рыжеволосых, действует на меня успокаивающе. Мадлен лежит, повернувшись лицом к зажженной лампе, с каким-то журналом на животе. Ее поза, такая доверчивая и умиротворенная, всколыхнула все у меня внутри. Я смотрю на эту спящую женщину, и кровь во мне кипит. Никто, кроме меня, никогда не увидит ее такой незащищенной! Я еще не настолько глуп, чтобы из-за нелепой болтовни сирийца усомниться в своем счастье. «Она моя. На всю жизнь! Слышите, вы?» Я вполне мог бы произнести это и вслух. Впрочем, нет, я был бы смешон.
Я раздеваюсь, машинально поглядывая на себя в зеркало. Не затем, чтобы почувствовать себя увереннее. Просто по привычке, как каждый вечер. Я не урод. У меня нормальный средний рост. Глаза и волосы темные. Парень городской, сразу видно. Рядом с шахтерами я, наверно, кажусь тщедушным. Но на самом-то деле я крепкий. Внезапно я замечаю, что непроизвольно поигрываю мускулами. Я оглядываюсь. Мадлен лежит неподвижно. Ее безмятежность начинает меня бесить.
— Я не хочу, чтобы ты ходила одна к Кури. Он говорил мне…
Произнося эти слова, я вовсе не был уверен, что они в самом деле слетят у меня с языка. Однако они слетели. Мадлен и бровью не повела. А вдруг она притворяется? Очень может быть. И это оскорбительно для меня.
— Я не хочу, чтобы ты ходила одна к Кури.
Я не стал повторять, что Кури говорил со мной. Но всю фразу сказал чуть-чуть громче прежнего; на этот раз Мадлен тихонько заворчала и перевернулась на бок, ко мне спиной. Рубашка, задравшаяся выше колен, туго обтянула ее бедро.
Я сам уже не понимаю, что чувствую. Пожалуй, то, что я смешон, вот и все. Я тушу свет и резким движением натягиваю на жену одеяло. Пытаюсь думать о завтрашних делах. Утром овариотомия в больнице вместе с доктором Лафлером. Потом визиты на дом, неизбежный укол опиума какому-нибудь раковому больному. Быть может, сегодня же ночью — роды.
Мысли мои обрываются, вернее, растекаясь, вливаются в другое русло, опять выводящее прямиком к Мадлен — Мадлен, которая, засыпая, не думает, скорее всего, ни о ком.
* * *Часов шесть пополудни, на следующий день после приезда. Сумрачное лицо Мадлен на фоне моросящего дождя, затянувшего город пеленой угрюмой скуки.
— В Маклине вечно идет дождь, — не раз еще потом скажет она мне с тоской в голосе.
Маклин расположен в низине. С трех сторон его обступают высокие холмы — их склоны со скудной растительностью используются как пастбища и луга для покоса. С севера город ограничен небольшим озером, тоже зажатым между холмов. Кажется, ни одна туча не может миновать Маклин, не пролившись над ним дождем. Даже в солнечные дни город подолгу тонет в утреннем тумане, и, чтобы узнать, какая нас ждет к полудню погода, приходится смотреть на вершины холмов.
Мадлен целый день занималась тем, что перекладывала и переставляла вещи, ничего не убирая на место. В квартире, которую к нашему приезду вымыла и убрала приходящая прислуга, царил теперь дух казенного уныния, как в лавке старьевщика. Поднятая в кутерьме пыль покрывала распахнутые шкафы, выдвинутые ящики, разбросанную по комнатам одежду, и все это беспощадно подчеркивало убожество обстановки, состоящей из подержанной мебели, кое-каких даров моей матери и матери Мадлен да нескольких случайных, второпях купленных предметов. С развившимися волосами, в разводах пыли на лице, Мадлен чуть не плача созерцала дело своих рук, бессильно упав в кресло. Я целый день не был дома: задержался в больнице. Когда я вошел, Мадлен взглянула на меня, как узник на тюремщика, — с горечью и презрением. Я поцеловал ее. Она вся напряглась, боясь расплакаться, и встряхнула головой, словно прогоняя навязчивое видение.
— Пойдем погуляем!
Ненастная погода ее не пугала, она больше не могла выносить этот разгром, ею же самой учиненный. В ней бушевало нетерпение ребенка, который топчет ногами непослушную игрушку.
Что город уродлив, уродлив чудовищно, было ей прекрасно известно, и все-таки я побаивался того момента, когда она разглядит Маклин как следует. Все дома здесь на удивление невзрачны и напоминают рудничные постройки; краски поблекли от асбестовой пыли, не щадящей ничего, даже чахлых растений. Под дождем она превращается в слой вязкой кашицы, покрывающей все вокруг. Горы этой выброшенной из шахт пыли наступают на город, заставляя его вытягиваться в длину. Несколько поперечных улочек все-таки втиснулись между огромными терриконами, но дома там покосились, словно им не под силу устоять против натиска пыли. Единственная оживленная улица, где сосредоточено три четверти всех городских зданий, роскошествует в целом море неоновых огней, вырывающих ее — и то ненадолго — из бесконечного серого марева. Называется она улица Грин: попетляв по окраине, она поворачивает к центру под прямым углом и тянется, постепенно расширяясь, до монастырской школы, находящейся на противоположном конце города. Дом, где мы живем, расположен в старой части Маклина, недалеко от вокзала, рядом с большим котлованом, стенки которого сплошь покрыты уступами, — это заброшенный карьер открытой разработки. Под домом, глубоко внизу, пролегают штреки, и иногда по ночам мы слышим тарахтение отбойных молотков.
Больница, плохо оснащенная и слишком маленькая для населения в более чем шесть тысяч душ, находится практически за городом, на берегу речушки, где несколько жалких струек воды текут по каменистому дну. Во всех окрестных городишках есть особый квартал, где люди с положением живут в добротных домах, окруженных лужайками и цветниками. Здесь же — ничего похожего. Весь Маклин от одной окраины до другой тонет в монотонном сером уродстве, происходящем не столько от бедности, сколько от того, что город строился без плана, постройки считались временными, но в конце концов пережили положенный им срок. Лишь несколько магазинов на улице Грин нарушают это однообразие претенциозными ультрасовременными фасадами, еще более безвкусными, чем окружающая безликость.
В этот час в шахтах менялись утренняя и вечерняя смены. Улицу Грин запрудили шахтеры, спешившие домой или на работу. Мадлен шагала в толпе так, словно жила здесь всю жизнь: вскинув голову, глядя прямо перед собой и время от времени щурясь от дождя. Шахтеры разглядывали ее, но она шла мимо, не отводя глаз и не улыбаясь. На минуту она задержалась перед рестораном Кури, заглянула внутрь и скорчила гримасу. Мы молча двинулись дальше. Дважды я пытался ее развеселить, но из этого ничего не вышло. Она отвечала мне угрюмо и односложно, продолжая смотреть по сторонам. Дождь забарабанил сильнее, и я почувствовал, как одежда под плащом стала влажной. Длинные волосы Мадлен распластались у нее по спине. С лица стекала вода, но Мадлен лишь изредка моргала, наслаждаясь какой-то неведомой мне свободой, — очевидно, свободой мокнуть под дождем. Мы уже миновали строй магазинов, как вдруг она остановилась и спокойно сказала:
— Я насчитала четыре докторские таблички, кроме твоей.
Быстрый взгляд — и она двинулась тем же шагом в обратном направлении. Я на мгновение замер от растерянности и даже не сразу пошел следом. Что это с ней? Она ведь давно знала, что в Маклине несколько врачей, к тому же между нами вообще редко заходили разговоры о деньгах или о моей карьере. Эти вопросы не в меру занимали ее мать, сама же Мадлен обычно проявляла к ним столь глубокое равнодушие, что мне даже было немного обидно. И вот ни с того ни с сего, одной короткой фразой, оброненной вскользь посреди улицы, она словно ткнула меня носом в стенку, внезапно перед ней открывшуюся: невозможность устроить пашу жизнь в городе, где уже есть четверо врачей.
