Олег Рой - Вдали от рая
– Неужели ничего нельзя было поделать? – в сотый раз спрашивал Волошин, затягиваясь сигаретой, вкуса которой не ощущал. – Неужели никто не мог забрать тебя оттуда, оградить тебя от этого… отца? И даже если нет – почему ты сама так легко поддалась его влиянию?
Вера горько усмехнулась, посмотрела сквозь него сухими глазами и ответила так, словно ничего проще и естественней не могло и быть:
– Ты, видно, не понимаешь, Виктор. Он мой отец! Мама умерла очень рано, мне не было еще и десяти; мы остались вдвоем. Была еще бабушка, мамина мама – но где-то далеко… После маминой смерти мы больше не виделись. Отец уже тогда начинал свои опыты. Я долгие годы даже не подозревала, чем он занимается… Но уже была вовлечена в его работу. Эти постоянные гипнотические сеансы…
– Этот монстр что, и над тобой… экспериментировал тоже? Над собственной дочерью? – с невольным сочувствием поинтересовался Волошин.
Она пожала плечами.
– Ищешь мне оправданий? Не надо, Виктор. Когда я начала работать с ним, я была уже вполне зрелым человеком, дипломированным врачом. Конечно, профессию я себе выбрала под влиянием отца, по его стопам пошла в медицинский, он помог с поступлением… Но… Видишь ли, я его очень люблю… Любила. Как никого на свете. Я более или менее тепло относилась к маме, была привязана к бабушке, но эта моя любовь не шла ни в какое сравнение с тем, что я испытывала по отношению к отцу! Я жизни не представляла себе без него – без его взглядов, без его ласковых прикосновений, без неспешных вечеров вдвоем, без умных разговоров о судьбах мира, без его науки, к которой он благосклонно меня приблизил… Все, что угодно, лишь бы не огорчить, не обеспокоить, не разочаровать его! И когда он открыл мне свой замысел, я вовсе не торопилась ужасаться и ахать; напротив, мне хотелось во всем помогать ему, быть его опорой и его отдушиной в этой жизни, быть его верной соратницей, быть всем для него… Ведь и у меня в жизни к тому времени тоже не было никого, ничего – только отец и его дело!
Вера не заметила даже, как сигарета погасла в ее руках. Глаза ее сияли, волосы разметались по плечам, и во всей ее фигуре, когда она говорила об этом, было что-то первобытное, страстное, непреклонное. Она была хороша, и ею нельзя было не залюбоваться в этот миг – но лишь так, как любуешься ядовитой, блестящей на солнце своими узорами змеей, неожиданно встретившись с ней в пустыне. Любуешься – и прекрасно при этом осознаешь, что опасная эта красота уместнее где-нибудь в зверинце, нежели рядом с тобой… А потому, отодвигаясь от Веры подальше, Волошин пробормотал, глядя на нее во все глаза:
– Господи, ты, похоже, такое же чудовище, как он сам!
И она наклонила голову, соглашаясь с ним, и сказала так тихо, что его дыхание на фоне этой речи показалось громом:
– Так было до тех пор, пока я не встретила тебя. Все прочие наши подопытные – отец так и звал их: «подопытные» или «доноры», – были для меня всего лишь экспериментальным материалом. С каждым из них можно было попробовать какую-нибудь новую отцовскую технику, новый прием, новую сторону методики… К тебе я не смогла отнестись так же. Это было другое, совсем другое, Виктор!
Ее голос стал еще растерянней и тише, когда она произнесла, заглядывая в его лицо:
– Что же теперь делать? Как нам жить дальше?
Волошин мог бы ответить ей резко и грубо. Он мог бы сказать, что по ней с ее папенькой сумасшедший дом плачет, если не тюрьма, и что она может делать что хочет, а он лично собирается жить как жил: работать днями и ночами, любить женщин, пить вино, отдыхать за границей, подписывать выгодные контракты и зарабатывать деньги для себя и своей семьи… Он мог бы сказать ей все это, если бы не куча «не», выраставших вокруг него высоким и плотным частоколом, за который в одиночку было не выбраться. Дело в том, что он не может работать, пока не закончится эта чертова история и он не обретет свою былую силу, ту прежнюю любовь к жизни, которая и позволила ему стать тем, кем он стал. Он не может отдыхать, получать выгодные контракты и вести удачливые переговоры, потому что удача отвернулась от него. Он не может любить и дружить, потому что вокруг него пустыня… В ее жизни все было сейчас почти так же, и потому он не мог отмахнуться от ее «мы»: они были слишком связаны друг с другом, слишком зависимы, слишком несчастны и одиноки – оба. И потому он ничего не сказал Вере: он просто встал, обнял ее и притянул к себе…
…Это была смутная и странная ночь. Ласки были бурными и горячими, но какими-то принужденными, неестественными, видно, слишком круто они были замешены на чувстве вины и разочаровании. Страсть то и дело прерывалась желанием отодвинуться, отвернуться; поцелуи горчили, как горчил всегда, если верить старинным книгам, настоящий мед; а разговоры, которые мужчина и женщина, так и не сомкнувшие глаз за всю ночь, вели между объятиями, были обрывочны и неровны и не приносили облегчения.
Когда за окнами занялось наконец серое осеннее утро и Волошин открыл глаза, он увидел, что Вера не спит и внимательно смотрит на него. Лицо ее выглядело каким-то просветленным – на нем явно читались радость и надежда.
– Виктор, ты знаешь, я должна тебе сказать… – начала она, но он жестом остановил ее.
– Потом скажешь, – ответил он резко и, пожалуй, даже жестко. – Дай мне сначала умыться и прийти в себя.
И поспешил в ванную.
После этой ночи, ночи горькой любви, он чувствовал себя неуютно и странно. Душевное равновесие, которое, как ему казалось, понемногу начало восстанавливаться, вновь покинуло его. Он не понимал происходящего, не мог взять в толк, как и почему очутился в постели с этой лживой и опасной женщиной. Может быть, это опять ее ворожба? Ей же ни в чем нельзя верить!
После душа и прочих утренних процедур он вернулся еще более хмурым, чем был, и Вера тотчас уловила его настроение. Робко заглянув в его лицо, она спросила, не хочет ли он позавтракать.
– Я выпью кофе, – отвечал Виктор. – Но сварю его сам.
И она все поняла – он ей не доверяет.
За стол они уселись в гробовом молчании.
– Что ты думаешь сегодня делать? – несмело спросила Вера, все так же, как и вчера, грея руки о чашку, как будто отчаянно зябла рядом с ним.
Он долго медлил с ответом, но потом все же нехотя произнес:
– Попробую начать все сначала. Заеду в фирму. Поговорю с друзьями. Но самое главное – надо заняться братом.
– Ты хочешь, чтобы он жил вместе с тобой?
Это прозвучало так вкрадчиво, так недоверчиво-мягко, что Волошин неприязненно засмеялся.
– Да нет, я вовсе этого не хочу. Ангельские крылышки за спиной у меня еще не выросли. Зачем мне этот убогий, несчастный человек, вечное, каждодневное напоминание о болезни и горе?.. Но это единственно правильное решение – он беззащитен, и, кроме меня, позаботиться о нем некому. Когда-то я был несправедлив с ним, теперь должен искупить свою вину.
Он с громким стуком поставил на стол пустую чашку и заставил себя спросить:
– А ты? У тебя есть планы на сегодня?
– И на сегодня, и на завтра, и навсегда, – пробормотала она отстраненно. – Мои планы – спрятаться так, чтобы отец не нашел меня. Он не простит мне вчерашнего побега. Он не простит, что я выдала его, переметнулась на твою сторону. А уж когда он узнает, что я специально нарушала его инструкции, и именно поэтому ты хотя бы сохранил способность сопротивляться…
Вера горько усмехнулась и подняла на Волошина холодный взгляд.
– Но тебе необязательно было интересоваться моими планами, Виктор, – с усилием выговорила она. – Сейчас твоя вежливость ни к чему. Я понимаю, что ты не хочешь меня видеть. Я сейчас уйду и больше никогда не потревожу тебя.
И она действительно стала подниматься из-за стола, глядя куда-то за спину Виктора невидящими глазами, и, наверное, шла бы в такой прострации до самой двери, не замечая, одета она или нет, и вышла бы так на улицу, и в самом бы деле затерялась навсегда где-нибудь в лабиринтах столичных улиц, – но он положил ей руку на плечо, и она послушно остановилась, и взгляд ее вернулся, сфокусировался на его лице, и она сумела услышать и понять то, что он говорил ей.
– Никуда ты не пойдешь. Ты останешься здесь и будешь ждать меня. Потом мы что-нибудь придумаем.
И это утешение, и его тон, и горячая рука на ее плече – все это, вместе взятое, не стоило одного-единственного слова, которое вдруг слетело с его губ, – слова «мы». И, принимая это слово как нежданную, незаслуженную милость, русоволосая женщина снова опустилась на стул, сложила руки на коленях и преданно посмотрела на него.
– Может, ты все-таки послушаешь меня? – проговорила она после паузы.
– Ну? – он поднял вопросительный взгляд.
– Виктор, – сбивчиво и горячо заговорила Вера, – помнишь, я рассказывала тебе об ауре, о прорехах в ней? Через которую мы… мой отец выкачивает из людей энергию? Я тоже умею видеть ауру других людей, он научил меня… Так вот – та брешь, что была у тебя… Та родовая черная дыра… В общем, она почти исчезла.
