Людмила Петрушевская - Черная бабочка (сборник)
А потом даже и эта небогатая, не очень веселая жизнь резко изменилась в худшую сторону: в один прекрасный вечер раздался междугородний трезвон и слова «Будете говорить с Полтавой». Это оказалась мама первого мужа Нины Сергеевны, погибшего еще в молодости. То есть бывшая свекровь с Украины. С которой много слез было пролито и которая иногда приезжала навестить свою бывшую невестку, даже когда та вышла замуж и родила Оксаночку.
На такой случай Клавдия эта Ивановна явилась в Москву и привезла в качестве подарка рюкзак мальчиковых вещей навырост и самое дорогое — одеяльце своего десятилетнего внука Миши.
Клавдия Ивановна затем потеряла и второго сына, водителя, чей ребенок Миша так и остался жить у нее, поскольку его, в свою очередь, так называемая мать вскоре вышла замуж и уехала не куда-нибудь, а с мужем на его историческую родину, в Израиль.
Мише было уже четырнадцать лет, и он отказался наотрез переезжать туда с мамой, тут друзья, школа, и он остался при бабушке Клавочке.
Маленькой Оксане потом приходилось много лет носить перешитые на другую сторону мальчиковые рубашки и даже праздничный изумрудный пиджачок Миши с ватными плечами, от чего она плакала.
Такая сложнейшая семейная история стояла за этим полночным звонком.
Оксана терпеть не могла этого заочного Мишу, которого всегда одевали в коричневые и почему-то зеленые колючие шерстяные штаны.
Бывшая свекровь сообщила Нине Сергеевне, что Мишу грозились убить за долги, отобрали у него всё, переписали на себя его фирму, и Клаве пришлось ради него продать свою квартиру и переехать на дачный участок, но дом там фанерный, потом в садовом товариществе отключили воду и электричество, в колодец на улице кто-то насыпал мусор, дрова кончились, собирала по улицам ветки, но они сырые, не горят. Холод лютый в декабре, пошел снег-то, талдычила старушка деревянным голосом, приехала в город, получила пенсию, в свой бывший дом боялась показаться, а то, Миша сказал, возьмут тебя заложницей, сиди тихо. Ела в кафе щи и гарнир макароны, потребовали за них большие деньги.
Затем бабушка деревянным голоском пожелала всем, Ниночке и Оксаночке, счастья в наступающем году и замолкла.
Тут мама Нина прокашлялась и позвала Клавочку приехать, продиктовала ей адрес (в переговорном пункте возник переполох, бабушке потребовалась ручка и бумажка), и Нина Сергеевна затем деловито попросила перезвонить и сообщить номер поезда и время прибытия. После чего она положила трубку и вытаращила свои и без того большие глаза в пространство. Ее длинная нескладная дочь сидела неподвижно.
— Начинается, — сказала Оксана после длинной паузы.
Она, привыкшая к маминым бесконечным и безрассудным актам помощи кому попало, даже не удивилась.
Последнее событие такого рода произошло буквально вчера, у Белорусского вокзала, когда шел снег. Мать возвращалась домой, покинув сторожевую будку и собаку, усталая и в горестных размышлениях о своем жизненном пути редактора, приведшем ее в результате к карьере поломойки. Затем, по собственным словам, она увидела впереди себя на мосту очень прямо идущую женщину средних лет, которая передвигалась с высоко поднятой непокрытой головой, и на этой голове, на куче взбитых в узел волос, сидела довольно плотная нашлепка снега. Как на памятнике, подумала Нина Сергеевна.
И, обгоняя это необыкновенное человеческое существо, она не выдержала и засмотрелась на его неподвижный каменный профиль (так Нина С. выразилась). Увидела обычную тетку и поспешила мимо к теплому метро, так как замерзла.
Но скоро та женщина ее догнала и спросила: «Вы в Минск едете?» и, получив отрицательный ответ, стала говорить, что ей-то надо в Минск, но нету денег. Ее обманули, сказал этот каменный памятник со снегом на башке, должны были прийти на вокзал принести ей деньги и не пришли, а телефон не отвечает. Она сама из Белоруссии и привозила на реализацию белорусские кремы и шампуни. Но ей не принесли денег.
Памятник даже предъявил белорусский паспорт.
Денег на обратную дорогу нет, сказал этот неподвижный памятник, потому что должны были принести денег на вокзал и не принесли.
В паспорте было имя «Ганна», почему-то Нина Сергеевна это запомнила.
Мама Оксаны попросила эту Ганну дойти сначала до метро, потому что холодно. На подходе к метро памятник стал тормозить и горько спросил: «Вы меня хотите сдать милиционерам?» Нина Сергеевна ответила «нет» и вдруг увидела, что у метро действительно стоят группами по двое-трое милиционеры. И сообразила, что у этой Ганны нет московской регистрации и ее и правда могут арестовать. И как-то виновато загородила Ганну от ментов.
В метро она спросила, сколько денег нужно. Ганна вдруг испугалась и стала бормотать «триста тысяч», потом сказала «пятьсот тысяч», совсем запуталась, что-то посчитала в уме и произнесла наконец «триста рублей».
Нина Сергеевна достала из кошелька деньги, дала требуемое несчастной Ганне, та вдруг захотела узнать адрес, чтобы выслать долг, а потом спросила, а где тут туалет и сколько он стоит. Она была, что называется, не в себе совершенно. «Меня зовут Анна», — вдруг сказала она.
Нина Сергеевна тогда добавила к уже выданному пособию еще десятку на туалет и из своего пакета батон, который купила на ужин.
Триста рублей — это была треть того, что оставалось от пенсии Нины Сергеевны на целый месяц после уплаты за квартиру. И хорошо еще, что памятник не запросил пятьсот рублей, мама Оксаны отдала бы и это.
Так что мама у Оксаны была известный типаж, что и говорить, с ее широко открытыми глазами и полной верой во все, на что ей жаловались — она кидалась помочь даже безо всяких просьб.
Короче говоря, через день они встретили на Киевском вокзале Клавдию Ивановну, суровую старушку со скорбными, сухими, горящими черными глазками. Одета она была хуже бомжихи, в какое-то грязное помойное пальто.
От внука, как оказалось, не было никаких вестей.
Клавдия в сидячем положении походила на фигуру деревянной святой (у Оксаны была в детстве замечательная книга о пермской церковной скульптуре).
Спать ее положила вместе с собой на широком раскладном диване Нина Сергеевна (в запроходной комнатке места больше не было).
У Клавочки был и багаж: уже знакомый облезлый рюкзак с одежкой из дачного домика (треники для пахоты и прополки, мальчиковые рубахи и какой-то случайный мужской бушлат), две картонные иконы и мешок яблок. Внук Миша не рекомендовал возвращаться когда бы то ни было в квартиру за вещами, и зимнего у Клавочки не оказалось ровно ничего.
Она молилась незаметно, как ей казалось, разместив иконки за стеклом книжной полки. То и дело Клавочка поглядывала на них, она посылала им свои пламенные взоры отовсюду, даже из кухни сквозь стенку.
