Станислав Олефир - Колымская повесть
Поставив чайники на кострище, Света повернулась, чтобы покинуть коптильню, я поймал ее за руку и ткнул пальцем в полотенце: — А вытирать, кто будет? Бабушка Мэлгынковав всегда протирает меня насухо. Иначе заболею и умру.
Снова, почти без эмоций Света принялась старательно вытирать мне голову, плечи, спину. Я только поворачивался и дурашливо улыбался. Света была серьезной, но выполняла свою работу с видимым удовольствием. Как, скажем, у нас в интернате нянечка вытирает пацанов после бани. Исполняет нормальную, в какой-то мере приятную работу и все. Что ни говори, а купание ребенку радость. Дарить эту радость всякому приятно.
Не успела Света закончить с протиранием, как я снова заартачился:
— А поцеловать? Бабушка Мэлгынковав всегда меня целует после купания, иначе заболею и умру.
Света задержала руку с полотенцем, какое-то время пытливо смотрела мне в лицо и вдруг потянулась губами…
Мы целовались очень долго. Целовались бы еще, но пришел Кока, и принялся требовать, чтобы я помог ему отыскать стартер от бензопилы..
Наверное, нет никого в мире таинственней и скромнее в любви, чем аборигены Севера. Я никогда не видел, чтобы муж с женой как-то ласкались — целовались или обнимались. Не замечал никаких признаков, подтверждающих, что они делят между собой постель. Словно дети у них появляются сами собою. Может у них, все так, как и у охраняемых ими оленей? Помню, дед Хэччо говорил: «Олень очень стеснительный и при пастухах никогда любовью заниматься не будет. Какой пастух совсем дурак, все время, когда гон, возле оленей шарахаться будет, потом жалуется, половина важенок телят не родила.»
И еще — ни от коряков, ни от эвенов я никогда не слышал анекдотов о любовных утехах, измене, просто о взаимоотношениях мужчины и женщины. Над анекдотом о цыгане, который поехал добровольцем во Вьетнам, а потом возмутился: «Какой дурак придумал ночью стрелять — еще в глаз попадут» — смеялись больше месяца, и так и сяк, смакуя ситуацию. Даже перевели на корякский и эвенский языки, чтобы рассказать по рации пастухам соседних стойбищ. Анекдоты же о любви внимательно выслушивали, вежливо улыбались и все. Сначала я думал, такая реакция от непонимания. Как это любовнику пригнуть с балкона, если в ярангах и палатках нет никакого балкона? Да и с командировки тайком не явишься — вертолет слышно за многие километры.
Потом понял, что обсуждать здесь чужую любовь, как, наверное, и свою, просто не принято. Табу! Грех!..
С другой стороны, я на себе хорошо испытал, как они оберегают чужие чувства. В тот вечер обе бабушки, хотя были навеселе, очень даже догадывались, чем мы битый час занимались со Светой в коптильне, но ничем этого не выдали.
До поздней ночи мы кочевали по палаткам, пили водку, самогон и бражку, ели жирную пахнущую грибами оленину, сырые почки, привезенные Светой яблоки и бананы. К нам давно присоединилось все стойбище, исключая бригадира Дорошенка и Павлика, которые оставались возле стада. Света тоже была с нами, но как-то особо меня от других не выделяла. Так же разговаривала и шутила с Кокой, Витей, Прокопием. Когда случилось, что мы с Прокопием одновременно протянули ей свои миски, чтобы подложила оленьих ребрышек, Света, показалось, на мгновенье стушевалась, но первым положила ребрышки Прокопию, только потом мне. Когда я предложил Свете сходить к ручью за водой, она сразу же согласилась, но пригласила в компанию и Надю. Мы пошли к ручью втроем, хотя, понятно, делать там таким коллективом совершенно нечего.
Наконец стали готовиться ко сну. Постель Свете бабушка Мэлгынковав приготовила в нашей палатке, а сама отправилась ночевать в ярангу бабушки Хутык. Кока предупредил меня, что спит сегодня в Ритиной палатке. Ей передали новые пленки к магнитофону, и Коке хочется их послушать. В этом не было ничего странного, он там и раньше нередко приживался. А вот Прокопий? Тот крепко перебрал, явился в палатку, принялся стаскивать сапоги. Снял один, потом вдруг, словно что-то припомнив, перестал разуваться, минут пять сидел и молча смотрел в угол палатки. Наконец, обул сапог снятый было сапог и вышел, так и не сказав и слова. При этом у него было такое сосредоточенное выражение лица, словно ворочал в голове великую мысль.
Мы со Светой остались вдвоем. Было тепло, уютно и хорошо. Света тоже была очень теплая, уютная и гибкая, словно ящерка. Я привлек ее и мы принялись целоваться…
Света пробила в нашем стойбище две недели. Выделывала шкуры, помогала бабушке Мэлгынковав шить для пастухов одежду, просто хозяйничала. Вечерами, когда я забирался в коптильню купаться, поливала меня из чайников. Больше нам условий в палатке не создавали. Когда мне хотелось побыть со Светой вдвоем, я говорил ей, что отправляюсь к ручью, и уходил. Скоро туда же приходила и она. Мы собирали голубику, искали грибы или просто лежали на постели из веток кедрового стланика. Любила ли она меня — не знаю. Была очень ласковой и уступчивой, но сама ни в чем первой не вызывалась. Даже ни разу не поцеловала меня первой. О себе не рассказывала. Не то, чтобы уходила от разговора, просто молчала, о чем я ее не расспрашивал. Планы на будущее тоже не строила. Меня слушала внимательно, но я чувствовал, что мои разговоры ей не очень нужны, и даже, вроде, как раздражают. Нет, она ничем не проявила себя в этом, просто я мог оборвать свой разговор на полуслове, и она никогда не интересовалась, что же я хотел сказать дальше? Но все равно мне с ней было хорошо, даже лучше, чем в первый вечер.
О том, что происходит между мною и Светой, было известно всему стойбищу, но никто не высказал к этому никакого отношения. Самое удивительное, я знал, что и при моем отсутствии это никем не обсуждалось. Может, еще в первые дни кто-нибудь пару раз перекинулся словами, и все. И я, и Света существовали в их жизни как палатки, олени, ручей, дождь, солнце. Иногда это беспокоит, иногда приносит хорошее, но оно есть и его нужно принимать. Выражать к этому отношение? Зачем? Все равно, от этого оно другим не станет, а может и не нужно, чтобы стало.
Потом произошло очень обидное и неожиданное для меня событие. Когда я дежурил у стада, подъехал на оленьей упряжке Дорошенко и сказал, что только что был вертолет, и Света улетела в поселок. Обратив внимание на то, как потускнело мое лицо, Дорошенко сказал:
— Нельзя ей долго здесь быть. Отпуск закончился, на работу нужно. Немного помогла — и то спасибо. В прошлом году она у нас почти два месяца жила, очень много одежды пошила. Мастерица — все в руках горит. Ей бы в интернате девочек учить красивые кукашки шить, пыжик выделывать, а она музеем «Молодой гвардии» заведует. Директор интерната из Краснодона приехал, вот ему и взбрело в голову из эвенов молодогвардейцев делать. — Дорошенко покачал головой, сплюнул и добавил уже по-украински. — Нимцив вин до сих пор боиться, чы шо?…
