Дина Рубина - Вот идeт мессия!..
– Ничего себе, – заметил кто-то, – и живет себе, поживает, и никто ее в дурдом не сдаст.
– Речь идет о прекрасной легенде, – сухо сказал Агриппа.
– А! Ну так это ж другое дело!
– А сейчас мы с вами посетим синагогу великого кабалиста шестнадцатого века рава Ицхака Лурии. Прошу идти за мной и не растягиваться.
И Агриппа Соколов бодрой рысцой побежал дальше по горбатым каменным переулкам, время от времени выкрикивая, не оборачиваясь:
– Зимой на Цфат опускается облако… Люди-сомнамбулы движутся в пространстве тумана, как герои произведений Метерлинка. Обратите внимание: ворота, калитки и оконные рамы издавна в Цфате принято красить в ярко-голубой цвет, как бы подчеркивая небесную суть этого загадочного, неповторимого, единственного в мире города…
30
По четвергам он делал закупки в «Гринберге» – огромном, издали похожем на элеватор, супермаркете. Долго тащился с тележкой по всем закоулкам, изучал этикетки, отъезжал от прилавка и возвращался опять… словом, вел себя так, как будто и впрямь выбирает, что купить. На самом деле Витя годами покупал один и тот же набор продуктов и ровно столько, чтобы им с Юлей хватило на неделю…
На этот раз он удачно поставил машину – близко к дому, недалеко тащить. Достал из багажника картонный ящик с продуктами, запер машину и, взвалив свою ношу на плечо, вошел в парадное.
Сначала ему показалось, что на лестнице раздраженно беседуют несколько человек, но уже через секунду все выяснилось.
На площадке между первым и вторым этажами, лицом к окну стоял, покачиваясь и цепляясь за перила, сосед-алкаш. Он – сначала Вите показалось это невероятным – разыгрывал диалоги перед единственным зрителем: самим собой. В гулкой тишине подъезда он менял тембр голоса, интонацию, держал паузы и прислушивался к замирающим звукам.
– Значить, встретились однажды два человека, – объявил он распевным зачином, – и вот один другому говорит (он выпрямился, приосанился и проговорил презрительно): «Динаху!»… а тот ему: «Сам динаху!»…
Долгая пауза, покачивание, глубокое размышление. Затем с новым воодушевлением, изменив голос на яростный тенорок:
– А я тебе сказал: «Динаху!» (баритоном)… А я в ответ тебе: «Сам динаху!» (Пауза.) Советую: нэхай будэ бэсэдэр!..
Витя бесшумно снял ящик с плеча и поставил его на пол. Он стоял на нижней площадке, и ему видна была в пролет только покачивающаяся спина в пиджаке, какие носили в советской провинции лет пятнадцать назад.
Минут пять еще алкаш, варьируя одну и ту же незамысловатую реплику, изображал две препирающихся стороны, меняя голоса, возбуждаясь. Он вошел в раж, взвинтил сам себя и, наконец, гаркнул генеральским басом:
– Ди-на-ху, я те сказал!!!
Последовала пауза, в течение которой спина в советском пиджаке распрямилась, и с пьяным достоинством алкаш раздельно произнес:
– Не-хо-чу!!!
Витя стоял рядом со своим ящиком, привалясь к прохладной стене подъезда, пытаясь понять, что все это ему столь мучительно напоминает?
Пока не понял наконец: его бесконечный внутренний диалог с его собственной жизнью.
31
Муниципальный налог – триста пятьдесят один шекель… Телефон – четыреста восемьдесят… черт, вроде бы и не звонила никуда, и все стараешься в дешевое время… их дешевое время! Здесь только жизнь человеческая дешева… электричество – сто восемьдесят шекелей… спрашивается: за что? Вода, газ… ну, это мелочь по сравнению с параличом, в который впадаешь после первого числа, когда со счета в банке сходит тыща за квартиру…
Итого… (Она вырвала листок из тетрадки по математике младшего сына и выстроила суммы всех счетов в столбик. Старательно складывала, сносила, держала в уме. Интересно, что рядом лежал калькулятор, которым она никогда не пользовалась.)
Итого… вашу мать беспокоит отсутствие денег… Хорошая светловская хохма. Еще он писал: «И вот я умер. Чем бы мне заняться?»
Чем бы заняться, чтоб и прожиточную копейку заработать, и не тронуть эту, столь необходимую, тишину утренней свежей головы, в которой на фоне потрескивания и промелька теней бытовых пустяковых мыслей, всей этой не мешающей ей ветоши, золотистой пыли и паутинок чердака начинают роиться и вдруг складываться фразы и – как телефонные голоса – обрывки диалогов… И постепенно налаживается тонкая вибрирующая связь мысли со словом… беглая запись, пунктир образа – о, точно, точно! – именно это слово… Идут минуты, проходит час, и парус уже поставлен, и дует сильный ветер…
А может быть, это похоже на медленное возгорание костра? Чирк зажигаемой спички, едва-едва, и боишься, что погаснет, но вот занимается… Там и тут вспархивают беглые синие язычки огня, и… занялось, пошла, идет хорошая тяга… А теперь не зевать: крепче узлы, связки… вылепливается сцена, которая должна стать рычагом действия… И то, что говорит этот персонаж – а за минуту до этого ты не знаешь, что он сейчас это скажет, – то, что он произнес, сам испугавшись звука своего голоса… это полностью меняет кропотливо продуманную сцену. Да какую там, к черту, сцену! Ведь, если он догадывался, это опрокидывает все!
Но главное – подготовить и оправдать абсолютно неподготовленное, неоправданное убийство в финале романа. Случайное, идиотское убийство, в котором никто не виноват и виноваты все, убийство, к которому идет, медленно проворачиваясь и буксуя на якобы незначительных сценках, пустяковых деталях и вроде бы ненужных персонажах, действие всего романа…
Жертва. Невинная искупительная жертва.
А не перенести ли действие на канун Судного Дня? Или наоборот – на вечер после Судного Дня. Да, вечер, когда все расслаблены и уже утолили страшный голод изнурительного поста. И когда раздается этот выстрел… (или нож? Нет, именно случайная дурацкая пуля, а нож ведь надо с силой всадить в тело, в шею – это намерение, это злодейство, это иные мотивы, это другой роман. Нет-нет, именно пуля, которая выпархивает из ствола, как не-воробей – не-поймаешь)… и когда раздается выстрел…
…И все-таки, где и чем заработать, если так мучительно, так изнурительно не хочется – не можется – никакой регулярной службы, которой, кстати, еще для нее нигде и никем не приготовлено?
В сущности, она не боялась никакой физической работы и умела делать все. Вообще, известная писательница N. была крепкой неизнеженной женщиной, спокойно и незаметно перемалывающей всю тяжелую домашнюю работу. Она могла таскать тяжести, красить стены, умела даже класть кафельную плитку, не говоря уже о разнообразном мытье. (Разумеется, в последние лет десять в Москве у нее была приходящая домработница – любимый человек, член семьи, к приходу которой готовился обед повкуснее.)
