Фрэнк Харди - Власть без славы. Книга 1
— Вы правы, мистер Уэст. Но слишком уж много толкуют о том, что богачи уклоняются от военной службы. А вот если б вы вступили в армию…
— Ну ладно, я пойду в армию, раз это лучший способ помочь делу. Если мы проиграем войну, мы лишимся всего. Наше имущество, наши дома и семьи — все погибнет.
— Совершенно верно, мистер Уэст.
— Дайте мне неделю привести свои дела в порядок. Но не забудьте устроить так, чтобы меня не отправили на фронт, за океан, и чтобы я мог уйти из армии, когда захочу. Если вы это сделаете, тогда я смогу уйти из армии, как только увижу, что могу принести больше пользы в тылу.
Через неделю Джон Уэст сидел в гостиной своего особняка в мундире рядового австралийских имперских войск. Он получил недельный отпуск, но военная форма была ему в новинку, поэтому он носил ее и дома — правда, не надевая грубых солдатских башмаков. Он привык к ботинкам из мягкой кожи, и грубая обувь натирала ему ноги. Джон Уэст читал газету, а кругом валялись целые вороха разных газет и журналов. С того дня, как Уэст вступил в армию, он скупал все газеты и журналы, какие только мог достать. Почти вся пресса одобряла его поступление на военную службу. Только «Бюллетень», издававшийся в Сиднее, являлся исключением.
Газетные заметки доставляли Джону Уэсту немало удовольствия; за ним уже установилась репутация почтенного дельца, который ворочает миллионами. Действительно, у него почти не было оснований сомневаться в этом, если не считать случайных выкриков: «Читай „Одинокого волка“, Уэст!», которые ему иногда приходилось слышать на стадионе. Из всех откликов на его вступление в армию больше всего ему понравилась заметка в «Аргусе», органе консерваторов: «Самое замечательное событие в кампании по вербовке добровольцев»:
«Любитель спорта и владелец ипподрома». «Выдающийся патриотический поступок». «Владелец Шелеста, выигравшего кубок Каулфилда… в юности был первоклассным спортсменом».
Читая эту заметку, Джон Уэст призадумался, чего никогда с ним не бывало в молодые годы. Вот перед ним доказательство его огромной власти: можно ли было лучше отомстить «Аргусу», чем заставить эту газету напечатать — да еще на первой странице! — хвалебную заметку об Уэсте.
Заметка в газете «Голос труда» — таково было теперь новое название газеты «Набат» — не оставляла никаких сомнений в том, что многие лейбористы симпатизируют Джону Уэсту.
Репортер этой газеты сообщал:
«На прошлой неделе в городскую ратушу, где помещается пункт записи добровольцев, вошел плотный, небольшого роста человек, а всего через несколько минут Джон Уэст, владелец ипподрома, издатель газеты и обладатель крупного состояния, вышел оттуда уже рядовым солдатом. Он принес присягу сражаться в зловонных окопах Галлиполи, стрелять в других и подставлять свою грудь под пули, лежать под ураганом свистящих снарядов, любой из которых может мгновенно оборвать жизнь Джона Уэста…
Если Джон засядет в окопах Галлиполи и будет оборонять их так же решительно, как некогда он оборонял от полицейских свой тотализатор в Керрингбуше, то туркам не сдвинуть его с места. Желаем тебе успеха, Джон Уэст!»
Но Джон Уэст и без того уже достиг успеха. Сейчас он владел ипподромами в пяти штатах и в трех штатах держал в своих руках все состязания боксеров. Его предпринимательская деятельность развертывалась по плану, разработанному им еще в 1907 году. Теперь он издавал ежедневную газету в Квинсленде, владел гостиницами, шахтами, стадионами, ипподромами, театрами, кафе и доходными домами, занимался букмекерством, бегами и скачками, был пайщиком акционерного предприятия Бенджамена Леви по продаже мебели в рассрочку. По подсчетам Джона Уэста, его капитал составлял почти два миллиона фунтов.
За год войны Джон Уэст успел прослыть «ура-патриотом». Однако он упустил из виду одно очень важное обстоятельство: чем дольше тянулась война, тем решительнее протестовали против нее те самые люди, которые и служили источником его власти, источником надежд на ее дальнейшее расширение, — рабочие, католики, лейбористы. Они выступали против кровавой бойни, ярым сторонником которой Джон Уэст оставался вплоть до самого ее конца. Он видел, что у него нет ничего общего с людьми, по спинам которых он взобрался к власти.
Сейчас Джон Уэст сидел у камина и читал «Голос труда».
На стене гостиной висел портрет его матери. Горькие разочарования, пережитые ею, наложили глубокие морщины на ее поблекшее лицо. Она умерла несколько лет назад, и с тех пор Джона Уэста мучило сожаление, что между ними не было близости; ему хотелось бы вычеркнуть из жизни все то, что воздвигло между ними холодную каменную стену. Смерть отца нисколько его не тронула — он отнесся к ней так, словно прочел в газете о смерти совершенно незнакомого человека.
Ему казалось, что глаза матери грустно и тоскливо смотрят на фотографию ее трех сыновей, висевшую на противоположной стене, — фотографию, снятую давным-давно, когда все трое были еще детьми, — задолго до ужасного преступления Арти, до «тяжелых времен», до тайного тотализатора, задолго до того, как двое ее сыновей оттолкнули свою мать и опозорили ее старость.
Джон Уэст смотрел на портрет матери, и ему казалось, что в ее взгляде он читает упрек. Приход Нелли и старшей дочери Марджори, крепкой и цветущей четырнадцатилетней девочки, вывел его из задумчивости.
— Я сказала всем ребятам в школе, что мой папа теперь солдат и уезжает на войну, — сказала Марджори, подбегая к отцу.
Джон Уэст прижал к себе девочку, что было весьма редким для него проявлением отцовской нежности. У Джона Уэста было уже четверо детей — две девочки и два мальчика; все они росли, ничего не зная о прошлом своего отца, и Нелли воспитывала их как благочестивых католиков.
— Не бойся, никуда твой папа не уедет, — перебила девочку Нелли. — Ступай, Марджори, позанимайся, а потом пойдешь играть. — Девочка тотчас же послушно вышла.
— Почему это я не уеду? — сухо спросил Джон.
— Ты же сам говорил, что делаешь это лишь для приманки добровольцев.
— Так вот, могу тебе сообщить, что я твердо решил ехать за океан и драться!
Он ожидал, что эти слова произведут на жену впечатление. Ему пришлось, однако, разочароваться.
— Вот еще выдумал, — заметила она.
— Да, я так решил и уеду очень скоро. — Он встал и обнял Нелли, однако почувствовал, что драматический эффект не удался.
Она ответила:
— Что ж, дело твое.
Он крепко прижал ее к себе, но Нелли осталась равнодушной.
— Я вернусь, — сказал он. — Исполню свой долг и вернусь!
Нелли не находила в себе никакого сочувствия к мужу. Она давно уже не питала к нему ничего, кроме холодной ненависти. Их отчуждению еще больше способствовала его неверность. Четыре года назад он сошелся с актрисой, которая играла главную роль в обозрении, шедшем в одном из его театров. Они так афишировали свою связь, что об этом, как Нелли убедилась, говорила добрая половина Мельбурна. Нелли ничего не сказала мужу, но с тех пор стала с ним холодна как лед. Скандальная связь прекратилась с отъездом актрисы. Джон Уэст был рад, что все кончилось. Эта история подрывала его власть. Она давала его врагам козырь против него. Нет уж, больше никаких глупостей не будет, решил он про себя.
Через два дня Джон Уэст собрался ехать на север, в Сидней, а оттуда в Брисбэн, чтобы уладить некоторые дела. Предприятия, в которые были вложены его капиталы, находились главным образом в Мельбурне; он мог спокойно оставить их на попечение Фрэнка Лэмменса, но было необходимо повидаться еще с доверенными, банкирами и управляющими в других штатах.
Джон Уэст продолжал собирать газетные вырезки и так упивался ими, что начал даже верить, будто все это сущая правда; больше того, он стал серьезно подумывать, не отправиться ли ему и в самом деле на фронт, в Галлиполи.
В поезде он прочел стихи, помещенные в последнем номере газеты «Голос труда»:
Для злобы, наветов и лжи
Мишенью ты часто служил,
Джон Уэст.
Теперь ты такое загнул,
Что рот лицемерам заткнул,
Джон Уэст.
Кричали они о войне,
С трибун призывали к резне,
Святоши,
Но час испытаний настал —
И ты нашим знаменем стал,
Солдат Уэст.
Победу стяжавши в борьбе,
Не станешь кричать о себе,
Солдат Уэст.
Исполнив свой долг на войне,
Вернешься к семье и жене,
Джон Уэст.
Джон Уэст перечитывал эти стихи снова и снова. Конечно, он внесет свою лепту в общее дело борьбы с врагом. Он уже видел себя в жестоком бою среди месива грязи; кровь хлещет из пронзенной его штыком груди турка или, что еще лучше, ненавистного немца; брошенные им ручные гранаты точно попадают в цель; он представлял себя сначала бойцом, а потом в отпуску в Лондоне или Париже: по улицам маршируют колонны солдат, й он сам гордо шагает впереди с винтовкой и распевает «Типперери». Он представлял себе войну только в ее мишурном блеске, не думая об ее ужасах и разрушениях.
