Альва Бесси - Люди в бою
«Где Вальедор?» — раздается чей-то голос; но Вальедора нет. Линкольновцы меняют свои позиции, и он отправился к ним — на месте помочь, поправить, проследить, чтобы при новом размещении как можно лучше использовать выгоды пересеченной местности. У рядового бойца поле зрения ограниченно; ему нечасто случается видеть командира бригады. Но командир бригады — он тут, с ним; а такой командир, как этот, того и жди, незаметно объявится в ночной час рядом с часовым на посту, на puesto de mando[167] такого-то батальона, в расположении такой-то роты, под огнем. Это также одна из черт, свойственных этому человеку, ну и потом, у нас — особого рода армия. Наших командиров едва ли встретишь за много километров от передовой, где можно попивать шампанское да прогуливаться по улицам, щеголяя жарко начищенными сапогами. Вспомните хотя бы Мерримана, вспомните Дорана…
Два часа ночиУ скалистых стен пещеры, завернувшись в одеяла, растянулись бойцы: связисты, бойцы охраны, посыльные, которых после недолгой передышки вновь без конца гоняют по батальонам; лежат вповалку, как попало, лежат как мертвые, скованные ненадолго тяжелым сном вконец измотанных людей; хотя, если надо, они мгновенно вскочат на ноги, стряхнут с себя сон. А жужжание коммутатора все не смолкает: 59-й докладывает о ходе фортификационных работ, англичане — они пока в резерве — готовятся выступить на передовую.
— Digame, — говорит голос. — Aqui La Quince. De parte de quien?[168]
— В чем дело, черт возьми! — врывается другой. — Здесь был Годдар, показал, где ставить противотанковые. Так приступайте!
— Pongame, — говорит голос, — con La Batallon Sesenta… Oiga… oiga![169]
Свечи мерцают на сквозняке — это дует из открытых дверей, где, запахнув на себе одеяло, стоит часовой; слух ловит отзвуки разговора, который, сидя на земляном полу, ведут Вальедор и бригадный комиссар Гейтс. Они сидят, тесно привалясь друг к другу; Гейтс говорит тихим голосом, невнятно; Вальедор — отрывисто, четко. Эти двое, такие разные по возрасту, далекие друг от друга по культуре и воспитанию, как породившие их континенты, сидят здесь в пещере, запрятанной в испанских горах, и беседуют, как могут беседовать лишь старые друзья, которые встретились много лет назад и с тех пор больше не разлучаются. Гейтс встает: ему еще объезжать позиции на передовой, а уж потом он ляжет на часок поспать.
Что-то тревожное витает в ночном воздухе — оно таится и в напряженной тишине, и в несмолкаемом гуле разговоров, и в топоте ног туда-сюда. Эта тревога ощущалась и сегодня днем, когда гремела вражеская артиллерия, когда снаряды ложились у самого входа в командный пункт и своды пещеры содрогались от взрывов авиабомб; когда кругами, словно исполинский стервятник, ходил в небе фашистский самолет-разведчик. Теперь ее чувствуешь снова в молчании этой ночи, почти нерушимом молчании — лишь изредка бухнет невдалеке тяжелое орудие, с лязгом проедут внизу по шоссе наши танки, властно заговорит далекий пулемет.
Вальедор с начальником штаба Данбаром изучают карты, на которых пронумерованы окрестные холмы. Годдар, по обыкновению размеренно, отчетливо говорит, его слушают разведчики и наблюдатели нашей бригады. «В дневное время эта точка просматривается», — замечает кто-то. Головы, склоненные над картами, сближаются; голоса звучат глуше; напряжение заметно возрастает. Поминутно раздается писк коммутатора, и Вальедор нагибается к телефону, стоящему под боком, слушает и сверяется с картой. Снаружи луна выходит из-за облаков, и видно, как по дну оврага бредут вверх мулы; эти терпеливые, выносливые существа доставляют наверх бессчетные ящики с боеприпасами. На пути в расположение батальонов им нужно перевалить через гребень холма.
А я думаю о бойцах — о тех, кто спит сейчас под луной, а когда ее сменит на небе солнце, пойдет под пули; о тех, кому предстоит изведать ужас битвы… и ее красоту. Ибо в борьбе, которую мы ведем, есть мощь и красота. Иначе война обратилась бы в кошмар без конца и без края, в нескончаемое расточение жизней и сил. Но здесь идет война особого рода, здесь воюет особого рода армия… это — народная война, и армия эта — народная…
Все так же высоко в небе светит луна, хотя уже три часа утра; я покидаю штаб, взбираюсь на гребень холма и выхожу на хорошо различимую тропу, которая отлого ведет вниз по склону в овраг, где серебрится ручей. В лунном свете моя непомерно длинная тень чернеет на белой тропе, и у меня такое чувство, будто я что-то вроде мишени в тире. («В дневное время эта точка просматривается» — а сейчас светло как днем.) Но никто не замечает меня — а возможно, не обращает внимания, — и я беспрепятственно спускаюсь к подножию холма, шагаю вдоль оврага, уходящего влево, и натыкаюсь на караульного, который показывает, как пройти к штабу линкольновцев. Вышагиваю еще не одну сотню метров, пока нахожу под прикрытием небольшого бугра низкую пещеру, а в ней — Вулфа, Уотта и всех прочих; они сидят на корточках и расправляются с коробкой шоколадных конфет, которую Джорджу прислали из дому. Они заняты, им не до разговоров, их сейчас не спросишь: «Ну, что нового? Совершил кто-нибудь сегодня геройский подвиг? Подкинем-ка новостей для «Добровольца»!» Мне встречается молодой Джим Ларднер, сын Ринга; он вышел из госпиталя и опять вернулся в свой батальон — он теперь командир отделения. Разыскав разведчика Лука Хинмана, я угощаю его сигаретой.
— Выкладывай все новости, какие подойдут для газеты.
— А у меня как раз такие, что не подойдут. — И он рассказывает. — Вышли мы позавчера на передовую, — говорит он. — Перед нами — гряда невысоких холмов, а дальше — здоровенная черная дура, и ночью нас, разведчиков, посылают взглянуть и доложить, что там делается. Мы докладываем: высота занята фашистами, а нам на это: не может такого быть.
Мы сидим в тени фигового дерева, и лица рассказчика мне не видно, но легко вообразить, как оно сейчас выглядит.
— Ну, мы опять докладываем: все точно, на холме засел противник, а нам говорят: «Это невозможно — бригада утверждает, что высота находится в наших руках». Ладно. В ту же ночь послали туда, наверх, роту Билла Уилера, с ней — разведчиков и наблюдателей. Разбили мы там лагерь, легли спать. Сегодня утром просыпаемся — стрельба с трех сторон, валят на нас, развернув знамена. Представляешь — с флагами в руках! Кое-кто вздумал было выкинуть белую тряпку. И Том Пейдж двоих пристрелил. Много осталось раненых, остальные бежали. Немолчун Клейн ухитрился спасти пулемет. Пятнадцать вернулись из всей роты.
Шагая назад по лощине, залитой лунным светом, я размышляю. Любопытная вещь, эта история не слишком глубоко тронула меня — оттого, возможно, что я не видел ее своими глазами. Когда работаешь, как я — на некотором отдалении от передовой, хоть тебе и слышно, что происходит, — появляется некая безучастность, прежде тебе не свойственная, и новости из вторых рук ты воспринимаешь примерно так же, как большинство читателей — газетные сообщения. Они не западают в душу. «В секторе X идут кровопролитные бои» — много ли это вам скажет? Дело в том, что, хотя я теперь на сравнительно безопасной работе, страх смерти разросся у меня в душе до таких размеров, что даже девятнадцатого августа, под ураганным огнем, я не знал ничего подобного. Только начинаю взбираться обратно на холм, где расположен штаб, как позади, с той стороны, где сектор линкольновцев, застрекотал пулемет, и у меня над головой затенькали пули. Я распластываюсь на земле, под уступом, и, даже когда стрельба прекращается, жду еще до смешного долго, не решаясь обнаружить свое присутствие на освещенной луною тропе. Когда ты не участвуешь в бою, мысль о смерти беспокоит Тебя куда больше, ведь здесь куда меньше вероятности встретиться с ней!
В пещеру на вершине холма, к тем, кто в ней спит и кто бодрствует, приходит рассвет — и фронт пробуждается. Прямо у нас над головой, в каких-нибудь двухстах футах от вершины горы, ведут бой эскадрильи самолетов — мы жадно наблюдаем за ними сквозь частично заложенный вход в пещеру. Один из фашистских самолетов сбит, и нам сообщают по телефону, что летчика, который выбросился с парашютом, взяли в плен и он будет доставлен в штаб. Неприятельская артиллерия засекла наш командный пункт с первых минут обстрела и засыпала снарядами длинный овраг, что ведет наверх, — снаряды рвутся прямо у нашего порога. Выйти по нужде и то не решаешься, так и терпишь весь день напролет. Акустика в пещере усиливает каждый звук, многократно повторяя его; со скалистого потолка сыплется пыль, под ним — гремящая пустота, а мы полеживаем на полу и ждем, что один из снарядов вот-вот неизбежно влетит прямо в дверь.
— Что творят, сукины дети, — говорит помощник начальника связи Куксон. — Кончали бы, а не то, неровен час, заденут кого-нибудь. — У него гнусавый писклявый голос — и без того с души воротит, так нет, ему еще надо каждому, кто подвернется, непременно читать вслух испанскую газету.
