Тоби Литт - Песни мертвых детей
Я узнал узел, которым Эндрю связал себе ноги.
В самом центре кровавого круга в землю была воткнута его финка.
Со свисающей руки капала кровь, точно попадая на рукоять ножа.
Все было сделано с тщательностью, свойственной скорее мне, чем Эндрю.
Через Дверь продрался Лучший отец.
— О боже, — сказал он, поднимая взгляд на мертвого сына. — О черт, что это?
Через несколько секунд появились полицейские.
Испугавшись, что его прямо сейчас уволокут в тюрьму, Питер все-таки посмотрел вверх.
Второй полицейский увидел висящее тело Эндрю, отошел в сторону, и его как-то обыденно стало рвать у соседнего дерева.
Питер, который до сих пор сдерживался, последовал его примеру.
Пятно его тошнотины перекрыло краешек кровавого круга. Картинка ужасно напоминала математическую задачу на перекрывающиеся множества.
Я представил себе, как выглядит эта сцена с того места, где находился Эндрю: круг, круг, круг.
Лучший отец прижал правую руку ко рту, словно — хотя я точно знал, что причина не в этом — тоже пытался сдержать рвоту.
Я знал, что в глубине души его переполняет просто громадная гордость.
Ведь это он в роли генерал-майора учил нас никогда не даваться в руки врага живыми.
И вот враг здесь, бок о бок с нами, — а там был Эндрю, не схваченный, так и не схваченный.
Полицейские схватили нас. Но, вопреки моим ожиданиям, вовсе не грубо. Они взяли нас за плечи и потащили назад, прочь от кровавого круга.
Лучший отец отвел взгляд от Эндрю и сказал полицейским:
— Делайте с ним что положено. Только побыстрее снимите его. Пока никто его не видел.
Схвативший меня полицейский показал на нашего славного Вожака и спросил:
— Так что вы об этом знаете?
Я предостерегающе посмотрел на Питера, которого держал другой полицейский.
Начинался допрос.
Я сделал долгий, глубокий, холодный вдох и сообщил им единственные сведения, которые они могли получить от меня: имя, звание, номер.
Второй полицейский крепче сжал руки Питера.
— Что? — спросил он. — Вы думаете, это игра?
На этот раз я испытал гордость за Питера: имя, звание, номер.
Вся рукопись (кроме Архивов) напечатана на старинной пишущей машинке. Но последняя глава, вторая тринадцатая, написана от руки, торопливо. К первой странице скрепкой прикреплена записка. В ней говорилось: «Игнорировать все предыдущие донесения». (Отец часто разговаривал со мной таким языком, и теперь я понимал, откуда он перенял его: от генерал-майора.) Записка заканчивалась словами: «Это верный вариант». Я заметил, что нумерация страниц вновь начиналась с 451-й[8] — словно отец хотел заменить первоначальную тринадцатую главу более поздним вариантом. Возможно, он просто не успел. Или, быть может, он хотел, чтобы я все-таки прочел оба варианта. Я посмотрел в конец. В самом низу последней рукописной страницы стояли цифры: 019734 — регистрационный номер моего отца. Возможно, это последнее, что он написал. Я вышел прогуляться и подумать о том, чему я верю, а чему нет. И затем я прочел…
Глава тринадцатая
еще одна
ПИТЕР (ПОЛ)
В такую непогоду, когда природа-мать
Так бесится и злится,
Они покойны и тихи.
Как после отцеубийства.
Как после матереубийства.
Как после славного братоубийства.
Наша уверенность ни на чем не основывалась. Эта островная нация доказала, что ее действительно чрезвычайно трудно одолеть, как и предрекали многие наши адмиралы и генералы. Но ее все-таки одолели. И на мне, изгнанном, но не сломленном, лежит обязанность описать это великое поражение.
Вы, все вы, наверняка знаете эту душераздирающую историю до мельчайших подробностей. Мне очень тяжело рассказывать ее, и все же это мой долг. Не для вас, мои несчастные современники, но для будущего поколения, для свободного поколения, не столь ослепленного светом извращенной логики, которую использует фюрер. Для молодого племени, которое, оставаясь английским до мозга костей, сможет, когда придет наконец его благословенное время, выработать промеж себя честное и чистое соглашение. И потому прошу простить мне, что начинаю я с утомительных и всем известных подробностей. Эти беззакония во веки веков не должны быть забыты, им суждено остаться в нашей памяти и в наших мыслях. Ибо из этого ада поражения, последствия коего столь ужасающи, а результаты простираются столь далеко, мы однажды выкуем закаленную и крепкую сталь. И тогда мы предадим мечу того, кто некогда стал победителем. И милосердие, какое мы повсюду проповедовали, придется, увы, на время отставить в сторону — ибо нужно исполнить долг, пусть и кровавый долг, и довести дело до самого конца.
Три месяца над нашими головами бушевала битва за Британию. Длинные белые полосы, которыми истребители расчерчивали небо, свидетельствовали о непрекращающейся войне. Часто мы видели, как наши отважные летчики падают с облаков, похожие под своими шелковыми спасительными шатрами на отцветающие одуванчики. Как гордились наши английские женщины, в равной степени простолюдинки и аристократки, тем, что их нижнее белье более не является баловством, но в этот самый миг решает вопрос жизни и смерти. Лишив себя шелков и неги, наши дамы заплатили не самую высокую цену за молодые и отважные жизни, которые их жертва помогла спасти.
Люди тайком и в открытую говорили, что не следовало так уж сильно удивляться. Возможно, в те первые месяцы нам действительно следовало понять, что враг пытается завоевать наше небо, дабы наземные войска смогли осуществить быструю высадку. Быть может, нам следовало быть внимательнее и точнее интерпретировать зловещие призраки предстоящего вторжения. Нам казалось, что невозможно сосредоточить на английской земле столь большие силы вермахта, чтобы они представляли серьезную угрозу нашему национальному суверенитету и целостности. Но это запоздалые сожаления, бесплодные сожаления, ибо все сожаления таковы. При всем том, учитывая все случившиеся и те ужасающие последствия, которые оно имело, мы не вправе забывать о тех, первоначальных, надеждах. В те блаженные дни казалось, что мы столь же близки к полной победе, сколь близок к ней фюрер сейчас. Но ныне, в эти черные дни нашего упадка, мы не будем забывать об одном простом факте: нас предали.
Немецкий флот двинулся на нас под покровом ночи, вытянувшись в длинную линию, вдоль всего юго-восточного побережья от Дувра до Лайм-Реджиса. Против такой могучей силы не мог устоять даже Ла-Манш, наш верный защитник. В наступлении принимали участие корабли общим водоизмещением в два миллиона тонн, это было самое грандиозное морское наступление за всю историю войны. Немцы дали операции кодовое название «Морская собака». День вторжения должен был войти в историю под названием М-день.
На самом западе вдоль корнуоллского побережья ночи напролет наблюдатели, напрягая зрение, вглядывались во тьму. Нужно сказать, что сигнальная система костров на вершинах холмов работала идеально. В Нортумберленде костры предупредили о нападении всего через двадцать минут после того, как в Брайтоне был замечен противник. Зенитные орудия, получив предупреждение, зазвучали по всему кентскому и южному побережью. На холмах над Дувром и Портсмутом была сосредоточена тяжелая артиллерия. К этому времени ясное утреннее небо закрыли самолеты люфтваффе, взлетевшие с аэродромов оккупированной Франции. Ястребами пикировали из облаков бомбардировщики, повторяя тактику блицкрига, которая принесла такие опустошения в Европе. «Мессершмиты» обстреливали наши аэродромы смертоносным пулеметным огнем.
К половине пятого того горестного дня первая волна кораблей приблизилась к побережью и первые группы немецких войск высадились на берег. Одни лишь моторные катера переправили три дивизии. Кровавую компанию им составили четыре батальона танков-амфибий. Сначала образовались небольшие пятачки, а затем целые плацдармы, которые все расширялись и расширялись. Впервые нацистские кованые сапоги оставили ненавистные следы на британской земле. Мы не хотели отдавать ни единой пяди этой земли, но нас неумолимо теснили все дальше и дальше.
Уже на этой первой стадии мы понесли тяжелые и до сих пор невосполнимые потери. Был отрезан Гастингс, место действия не одного исторического поражения. В наших войсках царило смятение. Сигнал тревоги «Вторжение неминуемо» так и не прозвучал. Условный код «Уинстон Черчилль» так и не дошел до наших войск. А потому береговые оборонительные порядки, вопреки ожиданиям, не смогли доблестно исполнить свой долг.
К полудню на берег высадилось тринадцать дивизий. В Хайт, Рай и Истбурн вторглась Шестнадцатая армия, отплывшая из портов Роттердама и Булони. Пляжи буквально кишели захватчиками в серой форме и касках, похожих на ведерки для угля; враг набегал на берег, точно волна за волной, и скоро на суше его солдат стало едва ли не больше, чем на море. Увы, к нашему несчастью, сражение за Брайтон агрессор выигрывал. Над Уортингом уже реяла свастика. Девятая армия накрыла Хоув плотным артиллерийским огнем. Несколько небольших участков на самом побережье и в прилегающих к нему районах оказали упорнейшее сопротивление и какое-то время держались. Сколь же велики были наши потери, сколь много доблестных солдат пало за правое дело — в Ист-Уиттеринге и Ху-Коммон, в Писмарше и Гестлинг-Грине, в Криппс-Корнере и Аппер-Диккере. Но пришло время оторвать взгляд от этой картины, какой бы чудовищно завораживающей она ни была. Обратим взоры к населенному пункту, который может кому-то показаться небольшой и не особо значимой деревушкой: к Эмплвику.
