Ганс Носсак - Избранное
И это они называют помилованием?
Неужели именно те женщины верят в бога, в которого верит мой юный друг? Нет, такое невозможно. Ради него я хочу считать это невозможным.
В ту ночь я обливался потом. И я плакал. Вот до чего я дошел. Я плакал, думая об остатке, который они хотят мне скостить. И еще я проливал слезы по моему юному другу. Я плакал обо всем.
Когда днем он пришел ко мне в камеру, я рассказал ему это. Может быть, мне удалось бы скрыть от него ночные слезы, но я заметил, что когда он, как обычно, собрался приветствовать меня словами: «Помилуй тебя господи!», то сразу же запнулся; по моему виду он почувствовал что-то неладное.
— Сегодня ночью я из-за всего этого плакал, — сказал я.
— И в плаче милость божья, — ответил он.
Милость — помиловать. Опять все то же.
— Я плакал не из страха перед помилованием, — закричал я с возмущением. — Вы ведь меня знаете, я всегда тщательно слежу за тем, чтобы все предписания выполнялись. Я охотно соглашусь на это самое помилование — вы ведь так его называете? — если оно тоже соответствует определенным предписаниям. Ни в коем случае я не хочу нарушать ваши порядки. А плакал я потому, что в первый раз в жизни почувствовал себя виноватым. В самом начале моего здешнего пребывания, когда я сидел в темном карцере, было иначе. Да, меня тогда избивали. В то время этого требовали предписания, так что и битье было в порядке вещей. Человек не чувствовал себя виноватым, просто он таким образом выучивал наизусть предписания; я учил их с большим удовольствием и с благодарностью. Но теперь я чувствую себя виноватым, ведь в первый раз я не могу выполнить предписаний, не могу только из-за того, что я их не знаю. Куда проще было бы опять запереть меня в темный карцер, это я понял бы, к карцеру я привык. А потом вы могли бы мне сказать: вот видишь, это и есть помилование. Почему все скрывают, чего они от меня хотят? Разве кому-нибудь хорошо от того, что рядом находится человек, чувствующий себя виновным, человек, которому никто не хочет сказать, в чем он провинился? Нет, так не годится, это противоречит всем предписаниям, которые нам известны. Каждый делает вид, будто он-то все знает. И надзиратели, и писарь, и начальник тюрьмы. Начальник, между прочим, сказал мне, будто вы тоже в курсе. Вы якобы даже больше в курсе, чем он сам. Почему же меня так жестоко мучают? Разве я совершил какое-нибудь преступление? Или вы ждете, что я сам догадаюсь, чего от меня хотят? Быть может, догадаюсь, не наяву, а во сне? Да, ваше преподобие, именно потому я и плакал — ведь я никак не могу догадаться, в чем дело, хотя прямо из сил выбиваюсь. Я вижу сны, вижу массу снов, но все кончается слезами.
Выслушав меня, священник молча опустился на колени совсем рядом с моей койкой и стал молиться. Я видел, как вздрагивали его плечи, и ощущал жгучую жалость к нему. Я даже погладил его по голове.
— Я вовсе не хотел этого, — пытался я его утешить, — не слушайте меня и, если вам так трудно, не старайтесь рассказать мне то, что вы знаете. Теперь все не так уж и важно. Встаньте с колен и сядьте ко мне на койку. И если хотите, то поведайте о своем боге. Ведь это доставит вам удовольствие, не так ли? Ну садитесь. Может быть, я ошибся, может быть, я даже не плакал. Наверно, я плакал во сне, такое часто случается с человеком, и эти слезы, конечно, не в счет.
Я говорил правду. Возможно, я действительно плакал не в ту ночь. Не исключено, что слезы появились совсем под утро.
Наконец священник внял моим мольбам и сел ко мне на койку. Я обращался с ним очень осторожно.
— Не хочу вас обманывать, — начал он. Взгляд его выражал такое отчаяние, что мне стало за него страшно.
— Успокойтесь, ваше преподобие. Я прекрасно знаю, что вы никогда не станете меня обманывать, — заверил я священника.
— Я читал ваше дело, — начал он опять.
— Забудьте же это дурацкое дело. Оно нас вовсе не касается. И потом, я за это время все узнал.
— Вы все узнали? — спросил он с испугом.
— Ну да, что тут такого? Проболтался писарь в приемной. Когда-то давно на воле мне хотели отрубить голову, но в последнюю минуту дали «пожизненно» и прислали сюда. Примерно так. Странно, что я все это начисто забыл. Я хочу сказать, странно, что я забыл житье на воле и то обстоятельство, что мне намеревались отрубить голову. Но, быть может, это произошло еще до того, как у меня появилась теперешняя память. Или все происходило как во сне. Ведь часто, когда тебе снится сон, ты думаешь, будто никогда его не забудешь, но уже утром ровным счетом ничего не можешь вспомнить. Вероятно, пробуждаясь, человек чувствует такое великое избавление, что все, совершившееся ранее, раз и навсегда вылетает у него из головы. Но повторяю, нас это уже вовсе не должно касаться. Теперь весь вопрос не в моем старом деле и вообще не во мне. Весь вопрос только в вас. Почему вы так сильно упираетесь? Разве стыдно попасть в беду? И разве я не понимаю, о чем вы только что молились? Вы просили у своего бога, чтобы он вразумил меня и чтобы я подписал прошение о помиловании. Но зачем идти окольными путями? Почему вы мне не говорите свое мнение напрямик? Вы ведь хорошо знаете и, я надеюсь, вашему преподобию ясно: лучше, чем я, к вам никто не относится.
— И бог к нам хорошо относится, — сказал он поспешно.
— Да, конечно, и я, кстати, ничего против него не имею, хотя он и раздражает меня немного, зачем бог вас терзает, из-за него вы кусаете себе губы. Правда, и я иногда кусаю себе губы, может быть, бог в этом не виноват. Впрочем, оставим это в покое раз и навсегда. Мы оба тут ни при чем.
— Я всю ночь простоял на коленях, — признался мне священник.
— Да, ночи — это нечто ужасное, но сейчас уже не ночь и вы со мной. Вы ведь очень хотите мне помочь, не правда ли? Тогда расскажите, пожалуйста, о себе. Не о боге, ваше преподобие, а о себе самом. Мне это поможет. Вы знаете куда больше, чем я, о том, что творится за нашими стенами, а мне нужно постепенно привыкать к той жизни. Иначе я наделаю ошибок, и мне опять захотят отрубить голову. Да, расскажите мне о себе такое, о чем обычно никому не рассказывают, тогда я все пойму. Не бойтесь, я не выдам ваши секреты. Я умею молчать, молчал с тех самых пор, как оказался здесь. Мне это обязательно нужно знать, чтобы я научился ориентироваться в большом мире. Расскажите мне, как вы попали сюда. Кто вас к нам послал? Только не говорите, что вы здесь по воле господней. Так выразился бы ваш предшественник, вы не должны этого повторять. Ах, ваше преподобие, только не становитесь таким, как ваш предшественник! Или, знаете, расскажите о… Да, начните сначала. С того времени, когда вы были ребенком. Вы помните свое детство? Я ведь ничего не знаю обо всем этом. Я здесь жил всегда. Был в темном карцере, там я тоже сидел. В детстве вас, наверно, посылали за молоком. Да? И вы размахивали бидончиком. Я угадал? Неужели вы проливали молоко? Я задаю наводящие вопросы, чтобы вам было легче рассказывать. Так вот, куда вы, будучи ребенком, глядели, проливая молоко? Что там происходило интересного, важного? И что говорили расплывшиеся женщины на балконах, когда с вами такое случалось? Я задаю вопросы наугад. Таких случаев вовсе могло и не быть. И еще расскажите, ваше преподобие, наказывала ли вас мать за пролитое молоко?
— Вы… Вы — дьявол! — закричал священник в ужасе.
Он вскочил и, пятясь назад, добрался до самой двери. Мне показалось, что он хочет призвать на помощь надзирателей из коридора.
— Что вы, ваше преподобие? Успокойтесь, прошу вас! Вы ведь прекрасно знаете, что я не дьявол! Я всего-навсего человек, который думал, что, согласно предписаниям, он останется здесь пожизненно, а сейчас испытывает некоторую грусть, поскольку его хотят помиловать. Но ведь из-за этого не стоит так пугаться. Можете спокойно рассказать о своей матери. Жива ли она еще и где живет сейчас? Моей матери уже нет. Я ее вообще не знал. Говорили, она умерла, рожая меня. Да, это тоже наводит грусть. Человек погибает для того, чтобы кто-то другой родился. При таких обстоятельствах не испытываешь радости, появившись на свет. Наоборот, чувствуешь себя виноватым с самого начала, может быть потому, что изменить ничего нельзя. Скажите, не поэтому ли ваша профессия запрещает вам жить с женщинами? Чтобы вы не считали себя виноватым, если ваша жена умрет родами? Как-то раз я разговорился с одним здешним парнем, и он сказал: нет, это запрещено потому, что все женщины плохие. Возможно, они и впрямь плохие. Я об этом не могу судить. Но ведь тогда надо позаботиться о том, чтобы сделать их хорошими. Наверно, они даже не такие плохие, просто они боятся, что будущий ребенок может их убить. Этот страх сбивает женщин с толку, и в результате они кричат: «Отрубить голову!..» Все это очень трудно. Я хочу сказать, что все это очень трудно понять. Мне жалко мать, и мне жалко мальчонку. Разве ему убежать с той улицы? Расплывшиеся женщины на балконах сразу его увидят. Нет, ваше преподобие, это не годится. Не годится. Я должен рассказать вам ту историю сначала, хотя в общем и целом вы знаете гораздо больше, чем я. Впрочем, нет, извините меня, вы еще так молоды. Как вы можете во всем разобраться? И вы никогда не сидели в темном карцере. Вы успели убежать до этого. Маленький мальчик взял и удрал, ему стало страшно, он боялся, что мать накажет его за пролитое молоко. И еще он боялся, что в один прекрасный день убьет ее за это. Ах, ваше преподобие, вы оказались в большой беде.
