Марио Льоса - Город и псы
– Значит, по-твоему, я стукач, – сказал Ягуар. – Так? Скажи, Арроспиде, так я тебя понял или нет?
– Я уже сказал! – крикнул Арроспиде. – И не я один. Вся казарма скажет: ты стукач, Ягуар.
Вдруг послышались торопливые шаги – кто-то пробежал по комнате, мимо шкафов и неподвижных кадетов и остановился в поле зрения Альберто. Это был Питон.
– А ну слезай оттуда, гад! – закричал Питон. – Слезай, слышишь?
Он стоял у шкафа, его взлохмаченная голова дергалась в полуметре от ботинок и синих носков. «Я знаю, что сейчас будет, – подумал Альберто. – Он схватит его за ноги и сбросит на пол». Но Питон не пускал в ход руки, он только вызывающе кричал:
– Слезай, а ну слезай!
– Отойди, Питон, – сказал Арроспиде, не глядя на него. – Я не с тобой разговариваю. Проваливай. И не забудь: ты тоже говорил про Ягуара.
– Ягуар, – сказал Питон, глядя на Арроспиде маленькими горящими глазками, – не слушай ты его. Я только одну минуту так думал, а теперь уже нет. Скажи ему, что все это выдумки, что его убить мало. Слезай со шкафа, Арроспиде, если ты не трус.
«Он настоящий друг, – подумал Альберто. – Я так Холуя не защищал».
– Ты стукач, Ягуар, – повторил Арроспиде. – Еще раз говорю: стукач поганый.
– Это он заварил всю кашу, Ягуар! – заорал Питон. – Не слушай его, Ягуар. Мы никто не верим! А ну, кто посмеет? Это вранье, Ягуар, набей ему харю.
Альберто сидел на постели в том же положении. Глаз жег раскаленным углем, и он почти все время держал его закрытым. Когда он открывал глаз, ему казалось, что ноги Арроспиде и лохматая голова Питона где-то прямо у его лица.
– Оставь его, Питон, – сказал Ягуар. Он говорил все так же медленно, спокойно. – Не надо меня защищать.
– Ребята, – крикнул Арроспиде, – вы слышали? Это он. Он даже отрицать не смеет. Он стукач и трус. Ты слышишь меня, Ягуар? Я сказал, что ты стукач и трус.
«Чего он ждет?» – думал Альберт Под бинтами ожила боль, она терзала теперь все лицо. Но он ее почти не чувствовал; он весь сжался, он ожидал, когда же Ягуар откроет рот и назовет перед всеми его имя, бросит его, точно объедки псам, и все кадеты обернутся к нему и посмотрят удивленно и злобно.
Но Ягуар говорил, с каждым новым словом все больше зверея:
– Кто еще с этой белой дрянью из Мирафлореса? Ну говорите: «Ягуар – трус!» Я хочу знать, кто еще против меня.
– Никто, Ягуар! – крикнул Питон. – Не слушай ты его. Разве не видишь, он просто треплет языком?
– Все против тебя, – сказал Арроспиде. – Посмотри на них, и ты сразу поймешь, Ягуар. Все презирают тебя.
– Я вижу только трусов, – сказал Ягуар. – Больше ничего. Трусливых баб.
«Он не хочет, – подумал Альберт – Почему-то боится меня выдать».
– Стукач! – закричал Арроспиде. – Стукач! Стукач!
– Ну что же вы? – сказал Ягуар. – Смотреть противно, до чего ж вы трусы. Почему никто не кричит? Что же вы так боитесь?
– Давайте, ребята! – крикнул Арроспиде. – Скажите ему в лицо, кто он такой. Скажите.
«Не скажут, – подумал Альберт – Никто не посмеет». Арроспиде яростно скандировал: «Сту-кач, стукач», и в разных углах невидимые союзники начали присоединяться к нему, повторяя это слово вполголоса, едва раскрывая рот. Гул постепенно рос, как на уроках французского, и Альберт стал различать отдельные голоса: свистящий голос Вальяно, певучий тенор Киньонеса и другие голоса, выделявшиеся из общего, уже могучего хора. Он встал и огляделся: повсюду он видел одновременно открывавшиеся и закрывавшиеся рты. Зрелище зачаровало его, страх неожиданно пропал, он уже не боялся, что раздастся его имя и гнев, направленный на Ягуара, обрушится на него. Его собственные губы начали тихо шептать под спасительными бинтами: «Стукач, стукач». Потом он закрыл глаз, вздувшийся пылающим комом, и уже не видел, что было, пока не началась свалка: шкафы тряслись, койки скрипели, и над общим монотонным гулом гремела брань. И все-таки первым начал не Ягуар. Позже Альберт узнал, что начал Питон – схватил Арроспиде за ноги и стянул его на пол. Только тогда вмешался Ягуар, он прибежал с другого конца комнаты, и никто не помешал ему, хотя, когда он пробегал мимо, все скандировали еще громче, кричали ему в лицо. Ему дали добежать до того места, где Арроспиде и Питон катались по полу, наполовину скрывшись под койкой Монтеса; кадеты не двинулись даже тогда, когда Ягуар, не сгибаясь, начал яростно пинать Арроспиде ногами, будто мешок с песком. Потом, Альберт помнил, поднялся гам и топот: кадеты сбегались со всех сторон к центру казармы. Он откинулся назад на койке, чтобы его не задели, и прикрыл лицо руками. Из своего укрытия он урывками видел, как один за другим кадеты налетали на Ягуара, как они подняли его, оттащили от Арроспиде и Питона, повалили на пол, и в нараставшей буче Альберт узнавал лица Вальяно и Месы, Валдивии и Ромеро и слышал, как они подхлестывали друг друга: «Бей его!», «Стукач поганый!», «Душу из него вытряхнем!», «Думал, сильнее его нет, дерьмо такое!» И Альберт по– думал: «Они убьют его. И Питона тоже». Но длилось все недолго. Вскоре раздался свисток, голос сержанта приказал записать трех последних, и шум и драка прекратились, как по волшебству. Альберто сразу очнулся, выбежал и одним из первых стал в строй. Потом стал искать глазами Арроспиде, Ягуара, Питона, но их еще не было. Кто-то сказал: «Они пошли в умывалку. Дай Бог, чтобы никто их не увидел, пока не умоются. Хватит, поскандалили».
Лейтенант Гамбоа вышел из комнаты, остановился на минуту в коридоре и вытер пот со лба. Он сильно вспотел. Только что он закончил письмо жене; теперь надо было отдать его дежурному офицеру, чтобы отправить дневной почтой. Он ступил на плац. Сам того не желая, направился к «Жемчужине». Пересекая зеленый луг, он еще издали увидел Паулино – тот ломал своими грязными руками булочки, чтобы вложить туда сосиски и продать кадетам на перемене. Почему не приняли никаких мер против Паулино? Ведь он, Гамбоа, в своем донесении сообщал, что метис торгует сигаретами и спиртом. Кто этот Паулино – настоящий владелец «Жемчужины» или только ширма? Но ему осточертело все, и он выкинул из головы эти мысли. Взглянул на часы: через два часа кончится его дежурство, и он будет свободен на целые сутки. Куда деться? Ему не хотелось сидеть одному в пустынном доме, нервничать и скучать. Можно навестить кого-нибудь из родных – они всегда принимают его с радостью и жалуются, что он редко заходит. А вечером можно пойти в кино, у них там всегда идут военные или гангстерские фильмы. Еще женихом он ходил с Росой в кино каждое воскресенье, утром и вечером, а иногда они смотрели один фильм по два раза. Он смеялся над ней, когда она плакала от мексиканских мелодрам, а когда она порывисто хватала его за руку, как бы прося защитить, его охватывали тайный трепет и восторг. С тех пор прошло уже без малого три года. Раньше он только строил планы на будущее и никогда не думал о прошлом, как в эти последние недели. Он добился чего хотел, и пока никто не посягал на место, занятое им по окончании военной школы. Почему же с тех пор, как начались все эти неприятности, он все чаще вспоминает с горечью свою юность?
– Чего желаете, сеньор лейтенант? – сказал Паулино, поклонившись.
– Бутылку колы.
Сладкий газированный напиток показался ему отвратительным. Стоило ли тратить столько времени на заучивание скучных страниц всех этих кодексов и уставов, стратегии и военной географии? «Дисциплина и порядок суть основы всякого права, – процитировал Гамбоа с горькой усмешкой, – а также необходимые условия нормальных общественных отношений. Для достижения дисциплины и порядка следует подчинять жизнь законам». Капитан Монтеро заставил их вызубрить даже все введения к уставу. Его прозвали «буквоедом» за любовь к точным цитатам. «Прекрасный преподаватель, – подумал Гамбоа. – И настоящий офицер. Неужели до сих пор гниет в гарнизоне Борха?» Вернувшись из Чоррильоса, Гамбоа стал во всем подражать капитану Монтеро. Его назначили в Аякучо, и скоро он завоевал там репутацию сурового человека. Офицеры называли его прокурором, а солдаты – врединой. Все посмеивались над его чрезмерной строгостью, но он знал, что в глубине души ему удивляются, его уважают. Его рота была самой дисциплинированной и обучена лучше всех. Он даже не наказывал солдат; после усиленных тренировок и многократных указаний все шло у него как по маслу. Поддерживать дисциплину было для него до сих пор столь же легко и привычно, как повиноваться самому. Он думал, что в военном училище будет то же самое. Теперь он начал сомневаться. Как можно слепо довериться начальству после того, что произошло? Наверное, было бы благоразумнее поступить как все. Наверное, капитан Гарридо прав: устав надо применять осмотрительно и прежде всего надо заботиться о своем благополучии, о своем будущем. Он вспомнил, что вскоре после его назначения в училище у него произошел инцидент с одним сержантом. Наглый индеец смеялся в лицо, когда ему выговаривали. Гамбоа дал ему в морду, а тот сказал сквозь зубы: «Если бы я был кадет, вы бы меня не тронули, сеньор лейтенант». Этот индеец оказался не таким уж дураком.
