Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2012)
Отбрасывая это предположение, автор книги прибегает уже не к лингвистическим, а к психологическим и этическим аргументам, а также апеллирует к здравому смыслу: «Дело в том, что очень трудно объяснить, как физически могли быть реализованы эти вставки. Поскольку они уже присутствуют в Екатерининской копии 1795 — 1796 годов, они не могли быть внесены в текст только при типографском наборе. Куда они были вписаны? Если просто на поля рукописи (или между строк), то необходимо признать соучастниками обмана всех видевших рукопись. <…> Остается допустить, что ради вставок был переписан заново либо просто весь текст <„>С<лова> <o> п<олку> И<гореве”>, либо по крайней мере листы, где были вставки, а затем старые листы были из сборника, куда входило <„>С<лово> <o> п<олку> И<гореве”>, удалены и на их место вмонтированы новые. В том, что касается почерка, размещения на листах, замены листов и т. п., это требовало почти такого же объема работы, как и подделка полного текста сочинения. Поскольку фальсификатор не имел никакой гарантии того, что сборник через двадцать лет сгорит, он должен был все это проделать так безупречно, чтобы ни современники, ни будущие исследователи ничего не заметили.
Важно то, что при такой операции фальсификатор должен был уничтожить (полностью или частично) подлинную рукопись XV — XVI в. и заменить ее фальсификатом <…> — и все только для того, чтобы в тексте прибавилось несколько фраз. Иначе говоря, выдающийся филолог и непревзойденный знаток рукописей должен был совершить акт вандализма. И трудно понять, какие единичные фразы <„>С<лова> <o> п<олку> И<гореве”> могли иметь в глазах фальсификатора столь великую конъюнктурную ценность, чтобы пойти на такой варварский шаг» [41] .
Эти соображения заслуживают внимания, но не во всем убедительны. Круг видевших рукопись «Слова…» — или, как предпочел бы осторожно выразиться подозрительный скептик-«следователь», заявлявших об этом — неширок: сам владелец граф А. И. Мусин-Пушкин, историк Н. Н. Бантыш-Каменский, начальник Московского архива Государственной коллегии иностранных дел А. Ф. Малиновский, Н. М. Карамзин, палеограф А. И. Ермолаев и типографщик С. А. Селивановский. Но любопытно, что датировали они рукопись по-разному: кто XIV, а кто XV и XVI веком [42] . Самым ценным надо признать сообщение А. И. Ермолаева — единственного знатока древних книг из тех, кто рассматривал рукопись. Но его свидетельство дошло из чужих уст, и неясно, в какие годы он познакомился со списком — незадолго до его утраты, когда приобрел солидный ученый опыт, или еще в молодые годы [43] .
Репутацию же самого графа А. И. Мусина-Пушкина и по крайней мере одного из первых издателей — А. Ф. Малиновского — как квалифицированных знатоков древней письменности подмочил один досадный случай.
Вскоре после «грозы двенадцатого года» рукопись «Слова…» нашлась! Правда, это был другой список: в 1815 году радостный Алексей Федорович Малиновский, готовивший памятник к печати в 1800 году, приобрел пергаментный свиток с текстом «Слова…», написанным письмом, напоминающим древний почерк — устав. В рукописи стояла дата (1375 год), указано было и имя переписчика — суздальского монаха Леонтия Зяблова.
Малиновский торжествующе объявил о намерении издать «Слово…» по новому списку. Почти одновременно с Малиновским великая и невероятная удача выпала и первооткрывателю «Слова…» графу Мусину-Пушкину: и ему предложили купить похожий список памятника!
Но судьба не столь щедра, и счастье отыскать бесценное сокровище не даруется дважды. Трагедия трехлетней давности обернулась фарсом: обе рукописи оказались поддельными. Фарс в точности пародировал историю рукописи «Слова…» из Мусин-Пушкинского сборника. Происхождение рукописи Малиновского, как и утраченной в 1812 году, было темным и запутанным. Принес ее московский мещанин Петр Архипов, получивший ее от иностранца Шимельфейна, который в свой черед выменял ее у некоей калужской помещицы, запретившей «ему объявлять о имени ее». Позднее выяснилось: рукопись Малиновского изготовил известный в 1800 — 1830-е годы торговец древними книгами А. И. Бардин, не брезговавший созданием подделок. Пергаментных рукописей он не знал: в старину их листы никогда не склеивали в свитки .
Чисто теоретически нельзя исключить, что — если фальсификация имела место — в разное время в руках у ценителей русских древностей побывали разные рукописи со «Словом…». Такие сомнения рождает свидетельство Н. М. Карамзина: а одну ли рукопись видели он и первые издатели «песни» Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский? Автор «Истории государства Российского» показал, что в оригинале было «сечи Трояни», а не «вечи» (века), как читается в Екатерининской копии и напечатано в издании 1800 года. Согласно его выписке, получается, что в рукописи отец Ярославны Ярослав Осмомысл метал-бросал через облака не «времены» (времена), а «бремены» (бремена — множественная форма слова «бремя») [44] . Во втором случае нельзя исключать, что Н. М. Карамзин воспроизвел текст «Слова…» с собственной смысловой правкой [45] . Но первое расхождение такому объяснению не поддается. Едва ли первые издатели попросту исправили «сечи» на «вечи», заметив, что в «Слове…» в другом месте встречается выражение «на седьмом веце Трояни» [46] («на седьмом веке Трояна»). Ведь в других случаях они старательно избегали даже напрашивающейся правки.
А вдруг в руках у безымянного мистификатора было какое-то древнерусское сочинение — возможно, именно об Игоревом походе — и оно отразилось в тексте «Задонщины», а известный нам текст «Слова…» — лишь переработка этого сочинения? Может статься, как заметил по другому поводу австрийский писатель Стефан Цвейг, «неизвестный издатель проделал примерно то, что делают владельцы антикварных лавок, когда они из подлинного ларца эпохи Возрождения, умело используя настоящие и поддельные материалы, мастерят два-три ларца, а то и целый гарнитур, вследствие чего тот, кто отстаивает подлинность этих вещей, так же не прав, как и тот, кто называет их поддельными» [47] .
Так, может быть, языческая образность «Слова…» все-таки плод усилий «соавтора» из XVIII века?
Вопросы остаются. Это признает и сам А. А. Зализняк: «Всё это не значит, что в <„>С<лове> <o> п<олку> И<гореве”> нет больше ничего странного, что всё загадочное объяснилось. Темная история находки памятника остается. Темные места в тексте остаются. Слова спорного происхождения остаются. Озадачивающие литературоведов литературные особенности остаются. <…> Просто мы увидели, как мало шансов, несмотря на все эти подозрительные обстоятельства, оказалось у той прямолинейной, родившейся из надежды развязать все узлы одним ударом гипотезы, что перед нами продукт изобретательности человека XVIII века» [48] .
Мало того, серия лингвистических аргументов рождает еще и новые недоумения. По сочетанию лингвистических свойств «Слово…» оказывается памятником таким же необычным, как и по художественным особенностям.
Так или иначе, версия о создании «Слова…» в конце XII столетия остается, на взгляд автора этих строк, только гипотезой . Но гипотезой, лингвистически более обоснованной, чем все прочие.
«Так смеется маска маске»
11 января 2012 года новостные ленты самых разных агентств сообщали одну и ту же новость: «Борис Акунин признался, что писал под псевдонимом Брусникин»; «Акунин признался, что Борисова и Брусникин — это он» и т. п. Не думаю, что газетчики не понимали некоторую комичность заголовков: под псевдонимом пишет все же реальный человек, Григорий Чхартишвили, а не Акунин, его маска. Но что логика, когда тайна псевдонимов раскрыта в «Блоге Бориса Акунина», и поди разберись, когда именно хозяин блога пишет от имени Чхартишвили, а когда от имени Б. Акунина. Вот беседу с Навальным точно ведет Чхартишвили: инициалы Г. Ч. проставлены. Но интервью «International Herald Tribune» дает Борис Акунин. А кто выступает на митинге? Кто обсуждает с читателями то стратегию поведения на выборах, то кандидатуру на роль Фандорина в предстоящей экранизации «Алмазной колесницы» — Чхартишвили или Акунин? Или некий персонаж по имени borisakunin c лицом Григория Чхартишвили, но в сюртуке и котелке по моде конца ХIХ века, как он изображен на юзерпике?
Маска Борис Акунин, по признанию писателя, так приросла к нему, что начала мешать беллетристике: не позволяла менять правила игры. Для этого якобы и потребовались новые псевдонимы, и возник проект «Авторы»: два писателя, не вписывающихся в границы акунинского мира. Позволительно в этом немного усомниться. Если Акунин может писать о впечатлениях от митинга или обращаться к читателю с вопросом «с какой конкретной цели следует начинать борьбу за восстановление демократии в стране», то уж тем более он может написать историко-приключенческий роман. Стало быть, истоки проекта «Авторы» следует искать не в неудобстве акунинской маски. Тогда в чем?
