Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик соскальзывает с края света.)
Я спускаюсь с крыши по лестнице и вхожу в гостиную. И стою статуей в коридоре, когда в замке поворачивается ключ.
Ему ничего не приходится говорить. Мы вместе разбиваемся, упав на пол, на колени. Папа прижимает мою голову к груди.
– Нет, Ноа. Мне очень жаль. Ноа, господи. Надо найти сестру.
Этого не может быть. Не может быть. О господи.
Все выходит незапланированно. Меня захлестывает его страх, а мой перетекает в него, слова сами вылетают.
– Мама собиралась попросить тебя вернуться, чтобы мы снова были семьей. Она поехала, чтобы тебе это сказать.
Папа отстраняется, смотрит в мое горящее лицо.
– Да?
Я киваю:
– Перед отъездом она сказала, что ты – главная любовь в ее жизни.
Мне надо что-то делать. В доме еще полно соболезнующих, страдания, еды, она стоит и портится на всех столах и прочих поверхностях. Похороны были вчера. Я прохожу через толпу красноглазых людей, вдоль сгорбившихся стен, сереющей краски, падающей мебели, темнеющих окон, изъеденного молью воздуха. Проходя мимо зеркала, я замечаю, что плачу. И не знаю, как остановиться. Это теперь все равно что не дышать. Я теперь всегда так буду. Говорю папе, что сейчас вернусь. Джуд – она срезала волосы, и я теперь едва ее узнаю – хочет пойти со мной, но я отказываю. Она меня из виду не выпускает. Думает, что я теперь тоже умру. Вчера я заметил, что она из своих бредовых соображений подкинула мне в постель грязные коренья. А когда я закашлялся в машине по пути с кладбища, она как обезумела, кричала папе, что надо ехать в неотложку, потому что у меня, наверное, коклюш, я и понятия не имею, что это такое. Папа в болезнях разбирается, так что он ее успокоил.
Я каким-то образом добираюсь до студии этого скульптора. Сажусь на тротуаре и жду, швыряя камушки об асфальт. Рано или поздно ему придется выйти. Хотя бы ума хватило на похороны не приходить. Я все время его высматривал.
А Брайен был. Сидел в последнем ряду со своей мамой, Кортни и Хезер. Но потом ко мне не подошел.
Но какая разница? Все цвета пропали. В поднебесных ведрах теперь только тьма, и она льется на всё и на всех.
Через несколько лет скульптор выползает из двери к почтовому ящику. Открывает крошечную дверцу, достает стопку писем. Я вижу, что все лицо заплаканное.
И он меня замечает.
Пристально смотрит на меня, я на него, и по его взгляду я понимаю, как он ее любит, из него ко мне рвется ураган чувств. Но мне плевать.
– Ты в точности на нее похож, – шепчет он. – Волосы.
А я уже несколько дней думаю лишь об одном: Если бы не он, она была бы жива.
Я встаю, но я сидел так долго, что ноги подкашиваются.
– Эй, – скульптор подхватывает меня, усаживает обратно, рядом с собой. От его кожи идет жар, а еще сильный мужской запах. Я слышу вой, как воют шакалы, потом понимаю, что это я. В следующий миг он уже обнимает меня, и я чувствую, как он трясется, нас обоих трясет, как будто мы оказались за Полярным кругом. Он прижимает меня к себе, потом сажает на колени, обнимает, его слезы падают мне на щеки, а мои – ему на руки. Мне хочется, чтобы он меня проглотил. Я хочу жить в кармане его халата. Хочу, чтобы он меня вечно так качал, как будто я маленький, самый маленький мальчик на свете. И у него это так хорошо получается. Словно мама внутри него, и она говорит ему, как меня утешить. Почему он один это может? Почему она только внутри него?
Нет.
В деревьях кричат птицы.
Это неправильно.
Я не за этим сюда пришел. У меня была совершенно противоположная цель. Он не может вот так меня обнимать, как будто у нас с ним общее горе, как будто он меня понимает. Он мне не отец. И не друг.
Если бы не он, она была бы жива.
Я выкручиваюсь и вырываюсь из его объятий, возвращаюсь в свой полноценный размер и в остальном становлюсь собой, тем, кто все знает и полон отвращения и ненависти. Я стою над ним и говорю то, зачем пришел:
– Это вы виноваты в ее смерти. – Его лицо ломается. Я продолжаю: – Я вас виню. – Теперь я сам – груша для сноса зданий. – Она вас не любила. Она мне так сказала. – Я ломаю его и дальше, мне плевать. – Она не собиралась за вас замуж. – Я говорю медленно, чтобы он усвоил каждое слово. – Она не собиралась разводиться с отцом. Она поехала к нему попросить, чтобы он вернулся.
После этого я забираюсь в бункер глубоко внутри себя и закрываю за собой люк. И я никогда оттуда не выйду. Никогда.
(АВТОПОРТРЕТ: Без названия.)
История удачи. Джуд. 16 лет
Когда я просыпаюсь, Ноа уже ушел, что стало привычным в последние дни, так что я не могу рассказать ему, что собиралась, и спросить, что хотела. Ирония судьбы. Теперь, когда я больше всего на свете хочу признаться брату насчет поступления, у меня нет возможности. Я захожу на сайт «Утраченная связь», ответа от Брайена еще нет, потом я беру кожаную куртку Оскара, свой альбом и отправляюсь вниз.
Уже вскоре после прихода я нервно притопываю – Гильермо открывает мой альбом, положив его на большой белый чертежный стол в самом центре студии. Мне очень хочется, чтобы ему понравились эскизы маминой скульптуры и чтобы он согласился, что ее надо делать в камне, желательно из мрамора или гранита. Он быстро пролистывает первые эскизы, вид со спины. Я смотрю на него, но понять, что он думает, не могу, потом он останавливается на виде спереди, резко вдыхает и подносит руку ко рту. Что, настолько плохо? Он ведет пальцем по маминому лицу. Ну да, конечно. Я и забыла, что они знакомы. Наверное, сходство уловил. Когда Гильермо поворачивается ко мне, у него такое лицо, что я отскакиваю.
– Ты дочь Дианы… – Он не столько произносит эти слова, сколько воплощается в них.
– Да.
Он дышит, как вулкан. Я вообще не понимаю, что происходит. Гильермо снова переводит взгляд на эскизы и трогает их так, словно хочет отодрать со страницы.
– Так. – У него непрестанно дергается под левым глазом.
– Так? – переспрашиваю я, смущаясь и начиная бояться.
Гильермо закрывает альбом:
– Я, наверное, все же не смогу тебе помочь. Я перезвоню Сэнди, порекомендую кого-нибудь еще.
– Что?
– Мне очень жаль. Я слишком занят, – говорит он холодным, сдавленным голосом, какого я никогда до этого не слышала. – Я ошибся. Чужое присутствие тут слишком отвлекает. – И не смотрит на меня.
– Гильермо? – Сердце у меня в груди дрожит нервной дрожью.
– Нет, уходи, прошу тебя. Сейчас же. Так надо. У меня дела. – Я в таком шоке, что спорить не могу. Беру альбом и направляюсь к выходу. – Больше никогда тут не появляйся.
Я разворачиваюсь, но он смотрит в противоположную сторону. Не знаю зачем, но я перевожу взгляд на окно, где проходит пожарная лестница, может, из-за того же чувства, что за мной кто-то наблюдает, как и вчера. И я оказываюсь права.
На нас сверху, прижав одну руку к стеклу, смотрит Ноа.
Гильермо поворачивается, чтобы разобраться, на что я смотрю, и, когда мы с ним обмениваемся взглядами, в студию входит Оскар, весь красный от страха.
Через миг в дверь врывается Ноа, как зажженная палочка динамита, а потом застывает и обводит помещение взглядом. Лицо Гильермо стало просто неузнаваемым – кажется, он испугался. Гильермо испугался. Я так понимаю, страшно уже всем. Мы – как четыре угла четырехугольника, и остальные все трое напуганно смотрят на меня. Все молчат. Они явно знают что-то, чего не знаю я, и если судить по их лицам, то знать, пожалуй, и не хочу. Я быстро перевожу взгляд с одного на другого и ничего не понимаю, но мне кажется, что все они боятся одного, точнее, одну: меня.
– Что такое? – спрашиваю наконец я. – Что происходит? Прошу, скажите, кто-нибудь. Ноа? Это с мамой связано?
Дурдом.
– Он ее убил. – Ноа показывает пальцем на Гильермо, и его голос дрожит от злобы. – Если бы не он, она была бы с нами. – Вся студия начинает пульсировать, дрожать у меня под ногами, крениться.
Оскар поворачивается к Ноа:
– Убил? Ты спятил? Да ты оглянись. Ни один мужчина не любил женщину больше, чем он любил ее.
– Оскоре, замолчи, – тихо говорит Гильермо.
Комната уже раскачивается вовсю, единственное, что оказывается поблизости, на что можно опереться, это нога великана, я прислоняюсь к ней, но тут же отскакиваю, потому что, клянусь, она дрогнула – пошевелилась, – после чего я начинаю видеть это. Гиганты с ревом оживают и топают ногами, их громадные тела кидаются в объятия друг друга, им уже надоело целую вечность стоять, застыв, в секунде до того, как реализуется устремление их сердец. Все они были разрезаны, а теперь рвутся друг к другу. И все пары начинают кружить, рука об руку, еще и еще, а внутри меня все дрожит и дрожит, пока складываются факты. Ночью Оскар психанул не потому, что вычислил мой возраст. Однозначно. А из-за семейного фото. А Гильермо превратился в Пьяного Игоря потому, что тогда была годовщина со дня смерти моей матери.
