Мурена - Гоби Валентина

— Да здравствует Союз студентов! — снова выкрикивает Мугетт, но он слышит другое: не возьмете нас, вы, брюзжащие, вечно недовольные рожи, эксплуататоры, злодеи, вы не получите нас, мы не хотим быть вашими жертвами; нет, я не желаю быть жертвой своего недуга, никто не будет жертвой, ибо я крепко стою (или мы крепко стоим) на ногах! И тут юноша бросается навстречу толпе, он движется зигзагами в сторону площади Бастилии, так, что Франсуа с трудом поспевает за ним.

— Пропустите! пропустите! — кричит он.

Парень совсем запыхался, но осторожно усаживает Мугетт на скамейку под деревом.

— Ну вот и славно! Но мне пора к своим.

— Благодарю вас от всей души! Кстати, вы не знаете такого Жюльена Фурвьера, он член Союза?

Юноша морщит лоб:

— Нет, не знаю, извините.

И он убегает туда, где раздаются крики и валит дым, и исчезает за углом здания на улице Шмен-Вер. Наконец Мугетт рядом, она оперлась на спинку скамьи, протез разбит вдребезги, лицо раскраснелось, губы обнажили передние зубы, она в его распоряжении! И желание Франсуа тотчас испаряется, исчезает. Но он знает, что оно вернется. Он теперь уверен. Он хочет этого. И он любуется Мугетт. Отныне Франсуа в долгу перед Союзом студентов, он обязан манифестации девятнадцатого декабря: благодаря им он обрел женщину, которую боялся полюбить — идиот, дурак, кретин! — только из-за ее физического недостатка.

Он прошел очередной свой рубеж.

Сильвия бушует: отец запрещает ей участвовать в ближайшей манифестации. Через открытую дверь комнаты Франсуа слышит их перебранку.

— Мы не должны спасовать перед ОАС! — кричит Сильвия.

— Да ты от горшка два вершка, — парирует отец, — ты же несовершеннолетняя!

— И что, поэтому я не могу иметь своего мнения? — вспыхивает сестра.

— Ты еще не получила избирательного права. Вот в следующем году — пожалуйста.

— Что? Я не собираюсь ждать целый год, чтобы позволить себе иметь собственное мнение!

— То есть мнение Жюльена, — поправляет ее Робер.

— Это и мои идеи тоже!

— Да думай ты что угодно, просто я не хочу, чтобы тебе вышибли глаз или разбили голову. Знаешь, как ведут себя полицейские? Им все равно, кого дубасить, и тебя тоже не пожалеют. Ты не пойдешь!

Она тоже прошла свой рубеж, думает Франсуа, наблюдая, как она ласково, задумчиво поглаживает листья фикуса.

— Он знает, что я пойду!

Она говорит громче, чем обычно. Вероятно, это из-за того, что прогрессирует глухота — на этих собраниях вечно так шумно, что можно оглохнуть, А быть может, Сильвия просто хочет докричаться до окружающих, до Жюльена, до Союза студентов, объявить, что готова и дальше вести войну, которая не имеет названия. Она стала убирать волосы в пучок, так что Франсуа хорошо видна ее шея и нижняя часть затылка, которая точь-в-точь похожа на шею Ма, такая же длинная и прямая, покрытая пушком, насаженная на готовое к действию тело. Теперь Сильвия носит брюки — для участия в демонстрациях они более практичны — и оттого кажется еще выше.

— Ну хотя бы будь осторожной.

Сильвия ухмыляется:

— Осторожность — это смерть. Благодаря тебе я стала заниматься танцами, кататься со снежных склонов, лазать по крышам — то есть делала все, что мне запрещали. Я рисковала, и вот видишь — выросла. И хочу жить своей жизнью. — Она поглаживает ствол фикуса, отрывает засохший листок. — А ты? Знаешь, иногда у меня складывается впечатление, что ты не видишь ничего, кроме своего Содружества и бассейна.

Все он прекрасно видит. Все газеты, радиостанции, новостные ленты только и говорят о происходящих событиях. В Париже после путча генералов [26] демонстрации проходили чуть ли не под их окнами. Но, впрочем, Содружество — это главный объект устремлений Франсуа. А еще Жоао, его товарищи по несчастью, не способные обходиться без посторонней помощи, молодые инвалиды из Сарселя, которых он задумал приобщить к тренировкам, Центр протезирования на набережной Берси, где он раз в неделю беседует с желающими вступить в Содружество; а еще Франсуа ведет курсы английского и участвует в соревнованиях — все это придает его существованию смысл.

— А что, твоим друзьям по Содружеству тоже наплевать?

Нет, им не наплевать. Но на тренировках не принято говорить об Алжире: на спортивных площадках нет места ни политике, ни религии. У ребят из команды Лекёра есть сестры и братья, друзья-ровесники, такие же, как Жюльен, — но они учатся. Этьен и Филип, для которых армия стала настоящей семьей, не распространяются на эти темы. Или вот взять парализованных, словивших пулю или подорвавшихся на мине — они вообще о политике ни гу-гу. Или тот, из Тисераина, полукровка, недавно репатриированный, говорит разве что о Фронте национального освобождения. И все же им не наплевать.

— Наш враг точно такой же, как и твой: отчуждение и стыд.

Ну да. Но они-то выведены из игры, у здорового активиста есть руки, ноги, глаза, так что это однозначно не их война. Франсуа припоминает слова инструктора по плаванию в бассейне на улице де Фийет, которого призвали на Алжирскую войну. У него был точеный торс, словно у классической статуи, руки-ноги на месте. Но парня весьма удручала перспектива расставания с невестой, и однажды он бросил Оскару, страдавшему от тяжелейшей формы полиомиелита, на выходе из раздевалки:

— Вот черт, не хочу я туда. Знаешь, иногда я завидую таким, как ты.

На что Оскар не растерялся:

— И это взаимно.

— Понимаешь, — говорит Франсуа сестре, — не всем нам суждено пойти на эту войну.

— То есть ты не идешь, потому что у тебя нет никаких идей? — оборачивается к нему Сильвия.

— Идей? Постой, а скажи-ка мне, вот что ты думаешь о проблемах инвалидов? Какие идеи у тебя на сей счет? Они должны найти свое место в жизни. И это война, Сильвия, и главное поле боя — наше тело.

— Я не согласна, — отзывается сестра, растирая в ладони сухой листик. — Это не одно и то же. Я же говорю с тобой о политике. Это касается абсолютно всех.

— А я тоже говорю о политике. Но нас нельзя сравнивать. Мы разные.

Франсуа озадачен: неужели сестра расставляет приоритеты? То есть хочет сказать, что быть колонизированным хуже, чем инвалидом?

Через несколько месяцев, весной шестьдесят второго, Крис Маркер в Париже начнет снимать документальный фильм «Прекрасный май». И контрапунктом к деятельности профсоюзных деятелей, активистов, интеллектуалов, рабочих, священников, политизированной прослойки студенчества он поставит «великое молчание парижан», их равнодушие к ситуации в Алжире, к нападениям и процессам над сторонниками независимости; в его ленту войдут кадры со стенами, исписанными лозунгами: «Пужад сказал, что нас предали!», «Да здравствует Жансон!», «НЕТ». Он выразится об этом так: «Политическую платформу здесь имеют лишь стены». А в это время, пока с обеих сторон льется кровь, люди давятся у Дворца открытий, чтобы посмотреть на капсулу, которая совершила полет вокруг Земли. Юнцы-стиляги танцуют в «Гарден клаб». Владелец кафе вещает, что главная мечта его жизни — устроить пикничок с портативным радиоприемником, а еще приобрести телевизор. Какой-то юноша признается, что хочет жениться, завести детей, купить квартиру — вот и все его ожидания. Молодой человек, стоя у дверей своего магазина, на вопрос о его отношении к политической ситуации начинает жаловаться на то, что при такой необычайной жаре ему приходится работать: «Но все-таки, что бы там ни было, надо вкалывать, вкалывать, вкалывать!» Он повторяет это слово еще несколько раз с совершенно измученным видом. Некая женщина сетует, что во всех газетах и журналах полно репортажей о деле Салана, а им, женщинам, интересны анекдоты и шутки. Ее подруга добавляет, что высшей мудростью в жизни является способность не думать. Молодой солдатик, поглаживая свою невесту, скромно улыбаясь, говорит: «Ну, это все так далеко; мы ничего с этим не можем поделать!» — потом он запинается и, кривляясь, как актер Бурвиль, произносит: «А вообще, я верю во всеобщее счастье».