Законы границы (СИ) - Серкас Хавьер

— В конце весны 2005 года Сарко перевели в тюрьму Жироны, и я стал посещать его раз в неделю. Лишь тогда, почти через тридцать лет после нашего знакомства, я начал ощущать, что нас соединяло нечто похожее на дружбу. Конечно, я продолжал быть его адвокатом, но после перевода Сарко в Жирону ему почти не нужен был адвокат или нужен был намного меньше, чем прежде. На сей раз не могло быть речи об отпусках на выходные и возможном освобождении, так что в юридическом плане мало что можно было предпринять. К тому времени Сарко остался совсем один, никому не нужный и не интересный — ни в тюрьме, ни за ее пределами, и, как казалось, у него уже не было даже сил продолжать играть роль Сарко. Это важный момент: когда я снова встретился с ним, у меня создалось впечатление, что в Сарко наконец перестали бороться личность и персонаж, его самодовольство постепенно сходило на нет, и великолепный фасад мифа готов был окончательно обрушиться, оставив на виду сорокалетнего, состарившегося, раздавленного и больного человека. Сначала это было всего лишь впечатление, но оно заставило меня взглянуть на Сарко по-другому. Так же изменился мой взгляд на Сарко после того, как мне стало известно, что он являлся братом Тере. Я не знал, что было между ними, однако факт тот, что Сарко больше не стоял между мной и Тере и Тере не вмешивалась в мои отношения с Сарко.

В общем, понятно, почему я стал посещать Сарко в тюрьме больше для того, чтобы просто поболтать, чем по работе, и наши разговоры с каждым разом становились все доверительнее и откровеннее. Разумеется, мне не пришло в голову открыть ему то, что рассказала мне Тере. Да и о ней самой мы почти не упоминали, разве что мимоходом. Напротив, мы много говорили о его матери, и особенно Сарко нравилось вспоминать своих старших братьев — трех бандитов, которых он впервые узнал, когда ему было уже лет одиннадцать. С ними он прожил недолго, и они были кумирами его детства. Все трое умерли лет десять назад, при криминальных обстоятельствах. Хоакин, самый младший, врезался в грузовик на перекрестке в районе Эль-Клот в Барселоне, удирая на угнанной машине от полиции. Хуан Хосе, старший, погиб, спускаясь на веревке из окна больницы в Мадриде, куда его перевели из тюрьмы, где он отбывал тридцатилетний срок за убийство. Андрес, средний и, по мнению многих, копия Сарко, был застрелен полицейским патрулем на въезде в Жирону, после совершенного им налета на банк в Льягостере.

— Вы все верно помните.

— Многое из того, что Сарко рассказывал мне в то время, он описывал прежде в своих мемуарах — иногда даже в той же манере и теми же словами. У меня порой создавалось впечатление, будто Сарко рассказывал не свои воспоминания, а то, что он помнил из мемуаров. Мне нравились эти беседы, нравилось слушать рассказы Сарко об устроенных им тюремных бунтах и совершенных побегах, о посвященных ему книгах и фильмах, где он являлся главным героем, о журналистах, режиссерах, актрисах, музыкантах и футболистах, с которыми ему довелось познакомиться. Таким образом я открыл нечто, удивившее меня: в своих мемуарах и интервью Сарко врал и приукрашивал правду намного меньше, чем я предполагал (и во втором томе мемуаров — меньше, чем в первом: как пояснял он сам — по вине Хорхе Угаля, писателя, редактировавшего эту книгу и потом, отчасти благодаря ей, сделавшего недолгую политическую карьеру). Иными словами: я понял, что не Сарко создал свой миф, а это сделали газеты и фильмы Бермудеса, а сам он лишь принял его и стал поддерживать и развивать.

— Вы считаете, что его мемуары заслуживают доверия?

— Да. За исключением нескольких моментов.

— Например?

— В эпизоде, касавшемся смерти Бермудеса. С самого начала все решили, что Сарко убил его — ввел ему смертельную дозу героина и обставил все как ритуальное убийство или преступление на сексуальной почве.

— Однако в своих мемуарах Сарко отрицает это.

— А что еще ему оставалось делать? Но я уверен, что именно так все и происходило.

— Он вам признался?

— Нет, в разговорах со мной он тоже это отрицал.

Но в те времена я уже умел различать, когда он мне лгал, а когда говорил правду, и насчет того случая он точно мне лгал. Нужно было слышать, как Сарко отзывался о Бермудесе. «Плесень», — называл он режиссера — и не потому, что тот, как поговаривали, был гомосексуалистом: на это Сарко было плевать, и, думаю, он всегда знал, что Бермудес влюблен в него, и даже, возможно, пытался играть на этом. Нет, он ненавидел режиссера по иной причине: сага о Сарко и другие фильмы о молодежной преступности, где играли настоящие юные преступники, принесли Бермудесу богатство и громкую славу. Сарко считал, что тот получил все это за его счет. К тому же Бермудес изображал филантропа и твердил, что единственным его желанием было помочь Сарко и другим таким же парням, как он. Сарко же утверждал, что, изображая католика-альтруиста, Бермудес лицемерил и все это было нужно ему лишь для того, чтобы делать рекламу своим фильмам. По словам Сарко, режиссер обманул его с самого начала: украл его жизнь, чтобы создавать свои фильмы. Он обещал Сарко, что даст ему возможность сыграть самого себя, и неправда, что это не получилось, потому что ему не удалось добиться отпуска из тюрьмы. Бермудес предпочел отдать роль другому актеру. Также Сарко говорил, что режиссер заплатил ему намного меньше денег, чем они договаривались, что было враньем то, что Бермудес официально усыновил его в период съемок своего последнего фильма, и тем более то, что он впоследствии якобы лишил его наследства в наказание за побег, который Сарко совершил из тюрьмы в Оканье, воспользовавшись презентацией новой картины. В общем, их отношения с Бермудесом испортились, и Сарко решился на побег, желая насолить режиссеру. Позднее, будучи в розыске, он вновь явился к Бермудесу, и тогда, возможно, после ссоры, находясь в состоянии аффекта или заранее спланировав преступление, Сарко убил его. Да, Сарко был таков: если у него возникало стойкое убеждение, что некто был настоящей сволочью, он не медлил с тем, чтобы заставить этого человека заплатить по счетам.

— Как, возможно, произошло с Батистой..

— Да.

— Странно, что Сарко не захотел поквитаться с Марией Вела за все, что она сделала.

— Марию он не считал мерзавкой. Она тоже была просто «медиопатом», как и он сам или как персонаж Сарко. Она сумела извлечь выгоду из ситуации. Во время наших разговоров в тот период Сарко не отзывался о ней плохо и всегда со снисходительностью относился к ее отрицательным высказываниям о нем в прессе. Сарко вовсе не злило то, что Мария завоевала популярность за счет очернения всех нас. У меня сложилось впечатление, что Сарко в то время отзывался о Марии с гораздо большей теплотой, чем когда они находились вместе, и она из кожи вон лезла, чтобы вытащить его из тюрьмы.

Однако больше всего мы с Сарко говорили о лете 1978 года, и именно благодаря этому наши отношения сделались доверительными. Вспоминали парней из банды, наши грабежи, налеты, гулянки, споры с Генералом и его женой, которая, как уверял Сарко, вовсе не притворялась, а на самом деле была слепой. Мы делились подробностями наших визитов в «Ла-Ведет» и пытались извлечь из забвения имена и лица завсегдатаев «Ла-Фона» и «Руфуса». Порой наши беседы превращались в ожесточенные турниры, во время которых мы с Сарко соревновались в точности восстановления прошлого. Благодаря этому и нашим разговорам с Тере, происходившим несколькими годами ранее, во время наших безумных ночей в моей мансарде на улице Ла-Барка, мне удалось полностью восстановить лето 1978 года, и именно поэтому я так хорошо его помню. Разумеется, Сарко часто говорил о жизни в бараках. Однажды я рассказал ему о своем единственном посещении этого квартала, вскоре после нашего неудавшегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе. Однако не упомянул, что на самом деле отправился в тот день туда, чтобы увидеть Тере и, прежде всего, желая узнать, не считали ли остальные, что я был тем доносчиком, который всех сдал. Это не означает, что в то время мы вообще не затрагивали с ним данную тему. Мы говорили об этом, но отстраненно и рассудочно, словно это было обсуждение шахматной задачи. Каждый раз мне доводилось сделать вывод: Сарко считал, что доносчиком и предателем мог быть кто угодно, и из потенциального списка меня не исключал.