Михаил Веллер - Фантазии Невского проспекта (сборник)
— А ты где работаешь?
— Пишу.
— В газете?
— Да не совсем. Книги.
— Писатель? — осмысливающе переспросил Василь.
— Так.
— Писатель, — он даже на стуле подобрался. — А… что написал? Я читал?
— Э… Вряд ли. — Я назвал свои книги.
Он подтвердил с сожалением.
— Обязательно в библиотеке спрошу, — пообещал он, и было ясно, что да, действительно спросит, и даже возможно найдет и прочтет, и будет рассказывать всем знакомым, что этот писатель — Рыжий, Тишка из второго Б, которому он когда-то набил морду, а теперь Тишка приехал и ему набил, вот дела, и поставил выпить.
Суетясь на месте, Василь уговаривал дождаться семью, обедать, погостить; приятно и ненужно…
Я оставил ему адрес. Он кручинился: семья, работа… я понимал прекрасно, что он ко мне не заглянет, да и говорить нам будет не о чем, а принимать на постой его семейство мне не с руки, — но, отмякший сейчас и легкий, приглашал я его в общем искренне.
12
Подобных должков еще пара числилась. И первый из кредиторов, надо сказать, обработал меня самым лучшим образом. Крепкий оказался мужик. Потом мне за примочками в аптеку бегал и сокрушался. Последующее время мы провели не без удовольствия, он ахал, восхищался моей памятью, очень одобрял точку зрения на долги и все предлагал мне дать ему по морде, а он не будет защищаться; профессия моя ему почтения не внушала, это слегка задевало, но и увеличивало симпатию к нему.
Я честно сделал все возможное и ощущал долг отданным; он уверял меня в том же, посмеиваясь.
Мы расстались дружески, по-мужски, — без пустых обещаний встреч.
С другим обстояло сложнее. Круче.
Он увел у меня девушку. Такой больше не было. Он увел ее и бросил, но ко мне она не вернулась. Рослый и уверенный, баловень удачи, — чихать он на меня хотел.
Ночами я клялся заставить его ползать на коленях: типическое юное бессилие.
Расчет распадался, — разве только он теперь обдряб и опустился. Но вопрос стоял неогибаемо: сейчас или никогда.
Он пребывал в Куйбышеве. Он был главным инженером химкомбината. Он процветал. Я оценил его издали, и костяшки моих шансов с треском слетели со счетов.
Восемь гостиничных ночей я лежал в бессоннице, а днями обрывал автоматы, уясняя его распорядок. Из гостиницы я не звонил, опасаясь встречной справки. Утром и вечером я припоминал перед зеркалом все, что пятнадцать лет назад на тренировках вбивал в нас до костного хруста знакомый майор, инструктор рукопашного боя морской пехоты.
Я пошел на девятый день. Я знал, что он один. Я переждал на лестничной площадке, ставя на внезапность, скрепляя на фундаменте своей боязни недолговечную постройку наглости. Я не звонил — я постучал в дверь, угрожающе и властно.
Он отворил не спрашивая — в фирменных джинсах, заматеревший, громоздкий.
— Ну вот и все, Гена, — сказала ему судьба моим голосом, и я шагнул, бледнея, в нереальность расплаты.
И знаете — он тут струхнул. Он отступил с застрявшим вздохом, от неожиданности каждая часть его лица и тела обезволилась по отдельности, это был мой момент, и я обрел действительность в сознании, что не упущу этот момент и выиграю.
Я ударил его по уху и в челюсть, без всякой правильности, рефлекс мальчишеских драк — ошеломить, и знал уже, что он не ответит, и он не ответил, он закрылся, согнувшись, и инструкторский голос рявкнул из меня, окрыленного: «На колени!!», и я дал ему леща по затылку, …и он опустился как миленький. И сказал: «Не надо…»
И во мне прокрутилась гамма: счастье, облегчение, разочарование, усталость, покой, растерянность. Я пихнул его носком ботинка в мощный зад, и все вдруг мне стало безразлично.
— Иди ум-мойся, — сказал я и стал закуривать, забыв, в каком кармане сигареты.
Он нерешительно поднялся и долгую секунду смотрел (он узнал меня) с робостью, переходящей в убедительнейшую любовь. Любовью всего существа он жаждал безопасности.
— Иди, — повторил я, кивнул, вздохнул и снял пальто. — Быстро.
Не стоило давать ему опомниться, но у меня у самого нервы обвисли.
Расположились средь модерного интерьера: лак, чеканка, низкие горизонтали мебели. Любезнейший хозяин метнул коньяк. Я припер жестом: заставил принять шестнадцать рублей — стоимость.
— За то, чтоб ты сдох.
Он улыбнулся с легкой укоризной, и мы чокнулись.
— Знаешь за что?
— Да.
За это «да» он мне понравился.
Я имел приготовленный разговор. «Почему ты на ней тогда не женился?» — «Ну… можно понять…» — «Я могу заставить тебя сделать это сейчас. Или — крышка, и концов не найдут». (Ужаснейшая ахинея. Я давно потерял ее из вида.) — «Пусть так, допустим даже… Но — зачем?..» — «Да или нет? Быстро! Все!» — Летучее лицемерие памяти: «Я думал иногда… Может, так было бы и лучше…» Вообще — дешевый фарс. Но взгляните его глазами: после прошедшей увертюры первые минуты ожидаешь чего угодно.
Мы проиграли нечто подобное взглядами. Превратившись в слова, оно обратилось бы фальшью.
— Я мог бы уничтожить тебя, — вбил я. — Веришь?
— Да. — Правдивое «да» звучало лестно.
Ах, реализовалась фантазия, спал долг, да печаль покачивала… Я помнил, какой он был когда-то, и она, и я сам, и как я мучался, и как страдала она — из-за него, и ее страдание я переживал иногда острее собственного, честное слово.
Я не испытывал к нему сейчас ненависти. Нет. Скорее симпатию.
— Прощай.
Он тоже поднялся, неуверенно наметив протягивание правой руки. Я пожал эту руку, готовно протянувшуюся навстречу.
Когда-то при мысли, чего эта рука касалась, я погибал.
А почему бы, в конце концов, мне было теперь и не пожать ее?
13
Зима сматывалась с каждым солнечным оборотом, все более размашистым и ярким; таяло, сияло, позванивало; почки памяти набухли и стрельнули свежими побегами воспоминаний о женщинах и любви.
И я полетел в Вильнюс, где жила сейчас моя первая женщина, жена своего мужа и мать двух их детей, которая в семнадцать лет любила меня так, что легенды тускнели, и которой я в ответ, конечно, крепко попортил жизнь.
Я позвонил ей; она удивилась умеренно; я пригласил, и она пришла ко мне в номер — казенное гостиничное убранство в суетном свете дня.
Статуэтки с кукольными глазами, «конского хвостика», ямочек от улыбки — не было больше; она сильно сдала; во мне даже не толкнулась тоска, — она вошла чужая.
— Здравствуй, Тихон, — сказала она (а голоса не меняются) с ясной усмешкой, как всегда, уверенно и спокойно. А на самом-то деле редко она когда бывала уверенной и спокойной.
