Элисон Лури - Иностранные связи
Но Фред не выдержал бы такого притворства — плохой из него лицедей. Даже думать тошно. Какая это любовь? Сплошной холодный расчет, потребительство это, а не любовь. А вот Розмари, пожалуй, выдержала бы, если б захотела…
Ревность и подозрения окутывают Фреда, словно едкий дым; как будто влажные серо-лиловые тучи, нависшие над автостоянкой, вдруг накрыли весь Лондон. А что, если Розмари с самого начала притворялась? И ссору после вечеринки разыграла нарочно… А вдруг она влюбилась в кого-то еще или вспомнила прежнюю любовь, и сейчас ее обнимает другой, и она тихонько шепчет ему что-то, смеется своим серебристым смехом, предназначенным только для самых близких. Фреду вновь кажется, что он очутился в романе Генри Джеймса. Только у Розмари теперь совсем другая роль — роль злодейки из Европы, прекрасной, многоопытной, порочной, каких у Джеймса немало.
Неужели все, что она говорила, все, чему он верил, — ложь? Что, если Дебби права и Розмари на самом деле намного старше? Ей и тридцати семи не дашь, но Нико заявил, что она сделала немало пластических операций, что для актрис это дело обычное. Фред тогда решил, что Нико просто злобный извращенец. Но предположим, что это правда… и что? Сколько бы ей ни было лет, она все равно его Розмари. Та, которую он любит. Та, которая не любит его, быть может, никогда не любила, не хочет сейчас с ним разговаривать и, возможно, лгала ему с самого начала.
Нет, ну не осел ли он? Топчется в ожидании возле кучи мусора, как влюбленный фанат ждет после концерта звезду, которая так и не появится.
Фред хмуро глядит на смятую коробку, на мусор, прибитый ветром к стене: грязные бумажки, фольгу, банку из-под пива, обрывок красной крученой шерстяной нитки, похожей на ту, которой Ру повязывала волосы.
И вдруг, в первый раз за многие недели, перед ним как живая возникает Ру. Она сидит голышом на краешке незастеленной кровати в их коринфской квартире, подняв кверху загорелые гладкие руки, удерживая тяжелую копну темно-рыжих волос. Ру делит волосы на три части и с сосредоточенной улыбкой заплетает их в блестящую косу, тугую, как трос морского корабля. Перекидывает косу на плечо и заплетает дальше, пока не останется короткий хвостик, потом прихватывает кончик косы резинкой, а поверх нее повязывает алую шерстяную нитку. Наконец, тряхнув головой, забрасывает косу с пушистым медно-рыжим хвостиком через голое смуглое плечо на спину.
Жгучая тоска по Ру охватывает Фреда. При всех своих недостатках, думает он, Ру не способна на театральное притворство. «Пока моря не высохнут до дна», как поется в ее любимой народной песне, не скажет она, что «безумно рада» выступить на какой-нибудь треклятой радиостанции.
И мучительно стыдно Фреду делается при воспоминании, что письмо Ру до сих пор одиноко лежит без ответа, поверх стопки непрочитанных умных книг, в квартире на Ноттинг-Хилл-Гейт. Сегодня же напишу ей, решает Фред, поворачивая от студии к дому. Сейчас же.
Однако почта ходит медленно, до Ру письмо дойдет только дней через десять. Может, позвонить? Дорого, конечно, ну и пусть! Но после такого долгого молчания — больше четырех недель, вспоминает Фред со стоном — Ру опять разозлится. И поделом ему, между прочим. Кричать станет, бросит трубку. А вдруг она будет в это время с другим мужчиной? На это она тоже, черт возьми, имеет полное право! Нет уж. Надо послать телеграмму.
9
Скажу вам, правду не тая,
Ей-богу, я не лгу:
Чтоб не взлететь на воздух, я
Спиной вперед бегу.
Из английской народной поэзииВ Лондонском зоопарке на дощатой скамейке сидит Винни Майнер и смотрит на белых медведей. Отсюда видно сразу нескольких: один лениво плещется в бассейне, выложенном камнями, другой спит на боку у входа в пещеру и кажется издали похожим на кучу мокрых кусочков желтовато-белого меха, третий прохаживается взад-вперед, то и дело поворачивая широкую морду, грубая шерсть на которой слиплась иголочками, и вопросительно посматривая на Винни блестящими темными глазками.
Винни живет всего в нескольких кварталах от зоопарка, но в этом году она здесь в первый раз, да и то потому, что ее пригласили двоюродные сестры из Америки. Они хотят «осмотреть» Лондон за три дня, носятся сломя голову и сегодня уже побывали в Национальной галерее. Винни никуда не спешит. Во-первых, раз уж отдала несколько фунтов за вход, может полюбоваться вволю, а во-вторых, погодка сегодня славная, а работа у нее идет быстрее, чем она ожидала. Винни собрала в Лондоне все нужные сведения, прочла почти всю литературу по теме, побывала в Оксфорде, Кенте, Гэмпшире и Норфолке, побеседовала со специалистами по детской литературе и фольклору.
Винни не из тех, кто радуется бурно, но сегодня настроение у нее на подъеме, если не сказать больше. Впервые за многие месяцы — или даже за годы — она настолько счастлива. Ей нравится все вокруг: и звери, и посетители зоопарка, и стройные деревца в молодой листве, и сверкающие мокрые газоны Риджентс-парка. Даже двоюродные сестры, против обыкновения, кажутся не скучными, а лишь слегка наивными. Фидо не появлялся вот уже несколько дней, а сама Винни о нем ни разу и не вспомнила. Должно быть, отправился вслед за Чаком в Уилтшир.
Сидя в одиночестве на скамейке, Винни чувствует себя не просто счастливой, но еще и на удивление свободной. Университет далеко, и нет нужды играть роль старой девы-преподавательницы. Смолкли настойчивые, требовательные голоса коллег, студентов и друзей. Более того, английская литература, которой Винни в детстве доверяла всем сердцем и которая целых полвека указывала ей, что думать, делать, чувствовать, к чему стремиться и кем быть, больше не имеет над ней власти. Книги ей теперь не указ просто потому, что она уже слишком стара.
В мире английской классической литературы, хорошо знакомом Винни, почти нет героев старше пятидесяти, а то и сорока. Это и понятно, ведь так оно на деле и было во времена, когда зарождался роман. Тем немногим пожилым людям — особенно женщинам, — которые все-таки попадают в книгу, обычно отводятся роли родственников, а Винни никому не мать, не дочь, не сестра. Людям старше пятидесяти, если они не родственники главных героев, остаются лишь второстепенные, характерные роли, и стариков обычно изображают смешными, жалкими или злобными. Иногда кто-то из них — учитель или наставник юного героя, но чаще он показывает плохой пример, дает вредные советы, а прошлое такого учителя скорее предупреждение, чем образец для подражания.
Авторы большинства романов принимают как должное, что люди, которым за пятьдесят, похожи на старые яблони, что они уже не меняются, не растут, а шрамы прожитых лет останутся у них навечно. В литературе принято считать, что с ними не может произойти ничего значительного, что жизнь больше ничего не дарит им, а только отнимает. Их может поразить молния или подрезать рука человека, они могут захиреть или высохнуть, их скудные плоды могут вырасти безобразными, невкусными или покрыться пятнами. Эти невзгоды они сносят достойно или не очень. Но никогда, даже при самом заботливом уходе, не пустить им новых ростков, не расцвести пышно и нежданно.
