Януш Леон Вишневский - Гранд
К грубо сколоченному деревянному столу Александра, даже в этой глуши, выходила всегда элегантно одетая. Как и его мать, она подчеркивала своим внешним видом и одеждой важность совместного принятия пищи. В платье без декольте, в блузке, наглухо застегнутой на последнюю пуговку, в мужской – чаще всего голубой, что еще сильнее подчеркивало голубизну ее глаз – рубашке, в причудливо повязанной шелковой косынке, с красной помадой на губах, с тщательным макияжем на глазах, с длинными волосами, стянутыми в пучок и украшенными заколкой со стразами. В течение дня она ходила босая, почти голая, одетая только в прозрачное парео, завязанное на груди, а вечером старательно прятала свое тело. Она становилась загадочной, даже недоступной в какой-то степени. Женщин, которые ходят раздетыми целый день, никто не хочет раздевать вечером – наверно, она знала об этом.
Однажды утром она, как обычно, засвистела около душа, а потом почти сразу вошла в хатку Шимона, обнаженная и мокрая, и спросила, не может ли он помыть ей волосы. Она стояла к нему спиной, пока он втирал шампунь ей в голову. Ягодицами она касалась низа его живота. В какой-то момент обняла его и крепко к нему прижалась. Потом во время прогулки впервые взяла его за руку. Целый день она была странно молчалива, задумчива и необщительна. Ему показалось, что она подавлена и печальна.
После ужина они расположились в своих гамаках. Саи собрала со стола миски и мисочки, задула свечки и, как обычно, улыбаясь, сообщила им по-тайски, а потом на очень плохом английском какую-то буддийскую мудрость в качестве пожелания спокойной ночи. Через несколько минут на половине хозяев погас свет. Шимон и Александра лежали в гамаках, молча глядя в усыпанное звездами небо.
– Будешь курить? – шепнула она, поворачиваясь к нему и подавая ему сигарету.
Он редко курил. Иногда – после кофе, вечером – за рюмкой хорошего коньяка, всегда – под польскую водку. Она же курила очень много. Когда читала – практически без перерыва. Он любил смотреть на ее губы, когда она посасывала сигарету, переворачивая страницы книги. Ее слезящиеся от дыма глаза казались еще больше, становились влажными и блестящими.
Он затянулся. Почувствовал привкус марихуаны, затянулся еще раз. По-настоящему глубоко. До верхушек легких, «прямо до желудка».
– Откуда у тебя? – спросил он тихо, выдыхая дым.
– Разве это важно? Скажем, так – из старых запасов, – ответила она с улыбкой, забирая у него окурок.
Он начал чувствовать действие марихуаны. Сначала блаженство, потом – что-то вроде оцепенения. Он знал это чувство. Первая «затяжка» вызывает расширение кровеносных сосудов, что приводит к резкому понижению кровяного давления. Отсюда и возникает это приятное расслабление, это неожиданное блаженство и нежелание двигаться. После третьей «затяжки» у него случился первый «приход». Вид дырявой скорлупы кокоса при входе в хатку вызвал у него взрыв неудержимого хохота и радости через край. Александра смеялась вместе с ним. До упаду. Скорей всего по совершенно другой причине. Ее истеричное хихиканье только усиливало его идиотский гогот. Наверно, поэтому люди редко курят траву в одиночестве, перед зеркалом, и пьют в одиночестве редко. Просто они любят, когда все вокруг также валяются от смеха.
Позже (он прекрасно помнил это по немногочисленным опытам в Стокгольме) его обуял неожиданный голод. Они оба были после сытного ужина, и все-таки он чувствовал такое сосание под ложечкой, как будто только что закончил долговременную голодовку и не мог дождаться первого куска ароматного хлеба. Канабис каждый раз успешно обманывал его мозг, «заклеивал» синапсы, посылал беспорядочные сигналы, вызывал совершенно неадекватные ситуации реакции. После внезапного приступа голода и такого же внезапного его исчезновения приходит то, чего ждешь с особенным нетерпением: обострение всех чувств. Ты видишь то, чего никогда не увидел бы раньше, слышишь то, чего не услышал бы, смакуешь вкусы, которые были тебе недоступны. И прикосновения… они совсем другие, ты ощущаешь свои и чужие прикосновения совсем по-другому, как никогда раньше. Когда после пятой затяжки наступила эта фаза, Александра выбралась из своего гамака, подошла к нему и начала целовать его в губы, торопливо расстегивая ему рубашку. Потом она стянула платье, распустила волосы, отошла на два шага и, совершенно обнаженная, если не считать платочка на шее, начала ласкать свои груди. Правой рукой. В левой она все еще держала тлеющую сигарету. Пока он вылезал из гамака, она скрылась в дверях его хатки.
Они трогали, нюхали и пробовали друг друга на вкус всю ночь. Сначала словно дикие звери – это пятая затяжка виновата. Только потом, когда дурман марихуаны постепенно начал развеиваться и стало возвращаться сознание, появилась нежность и чувственность вместо жадности, поцелуи вместо укусов и животного лизания, шепот и вздохи вместо криков и рычания. Потом они курили и шепотом разговаривали, прижавшись друг к другу. Утром, когда уже всходило солнце, она завязала ему глаза своей косынкой, а запястья связала полосками высушенных пальмовых листьев, вытянутых из матраса, на котором они лежали. Она села на его связанные руки и засунула их себе между бедер. Потом придвинула лоно к его лицу и выгнулась вперед…
Проснулся он от жары. Саи принесла ему мятный чай со льдом. Александры не было. Он вышел с чашкой на улицу. Помост душа был совершенно сухой. На сизалевом шнуре, натянутом между верхушками двух пальм, не висел ее купальник.
Шимон подошел к Саи, копающейся в земле неподалеку от сарайчика.
– Madame go. Big boat. Morning. Madame, good madame go, – ответила она с улыбкой и снова принялась копать.
Он побежал в ее домик. Не было ее зеленого рюкзака, не было стопки книг у постели, не было одежды, развешанной на палке у окна. Не было ни следа Александры!
Он нашел Чаннаронга. Тот подтвердил слова жены. Рано утром он отвез мадам на скутере к пристани. Он сам видел, как она садилась на паром. Нет, он не знает, как ее фамилия. Он не спрашивал ее фамилию. Это личное дело. Он знает только, что «мадам зовут Александра».
Шимон тоже не спрашивал ее фамилию. Тут это было не существенно. Он думал, что еще будет время. Они ни разу не разговаривали о будущем. Жили одним днем – здесь и сейчас. Без планов на завтра. Он знал историю половины ее жизни, знал, какой у нее любимый цвет и какие книги она читает, знал, что она любит устриц, а на завтрак предпочитает овсяную кашу, что она мечтает о том, чтобы поселиться в деревянном доме где-нибудь в Камбодже, что ей вырезали гланды, когда она была маленькая, знал, что она боится пауков и тараканов, знал, что она разговаривает во сне… он касался ее волос, рук, груди, ягодиц, целовал ее стопы, знал вкус ее языка и вкус ее лона… Но не знал, какая у нее фамилия!
