Дина Рубина - Больно только когда смеюсь
– ВЫ НЕ СЧИТАЕТЕ, ЧТО НУЖНО НЕЛЮБИМОЕ ПРЕВРАТИТЬ В ЛЮБИМОЕ, КАК УЧАТ ПСИХОЛОГИ?
— Начнем с того, что я не люблю психологов. Считаю, что любой умный и тонкий человек сам себе отличный психолог, и способен разобраться в своих отношениях с миром, с близкими и неблизкими, без посредников. И я не понимаю, почему нужно противодействовать каким-то своим предпочтениям. Не понимаю, почему неудачу нужно превращать в победу. На неудаче человек учится, и в этом смысле она иногда полезнее победы.
С музыкой у меня отношения сложные, интимные, благодатные для драматических развязок… — на страницах книг, само собой.
Лишь недавно, спустя много лет, я стала опять ходить на концерты. Меня тащит дочь, страшная меломанка. Но по-прежнему первый удар музыки, первые несколько тактов, вызывают у меня сжатие сердечной мышцы, слезы на глазах. Это искусство, которое действует на меня, как пощечина. Любые первые такты Баха, Генделя, Моцарта приводят меня в страшное смятение, а я тот полководец, который любит военные ряды вести по своему плану.
– В ЮНОСТИ С ВАМИ ПРОИСХОДИЛИ НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫЕ ВЕЩИ — АСТРАЛЬНЫЙ ПОЛЕТ НА УРОКЕ ФИЗИКИ, ВИДЕНИЕ КАРТИНЫ НАСТЕНЕ ДОМА… НА МОЙ ВЗГЛЯД, ЧЕЛОВЕК, ТЕРЯЮЩИЙ ПОДОБНЫЕ СПОСОБНОСТИ, ДОЛЖЕН ЖАЛЕТЬ ОБ ЭТОМ, А ВЫ ПИШЕТЕ: «СЕГОДНЯ МЕНЯ НИ НА ЙОТУ НЕ ЗАИНТРИГОВАЛИ БЫ ПОДОБНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЕГО ВООБРАЖЕНИЯ». ПОЧЕМУ?
— Не относитесь так серьезно к литературным текстам, это не боговдохновенная Библия. Мало что писателю взбредет в голову вспомнить! — хороший писатель всегда врун в самом ослепительном смысле этого слова. К тому же, я отношусь к тому роду людей, которые любят свое настоящее, а не прошлое. При всем благополучии, и детство и юность у меня были трудны, я с боями отвоевывала свое мировоззрение у своего же мироощущения. И когда все это трепетное барахло осталось в прошлом, я вздохнула полной грудью и поняла, что ничем не обязана самой себе — своим воспоминаниям, детским привязанностям, детским мечтам.
– А В ЖИЗНИ БЫВАЮТ УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ?
— Ну-у-у матушка! Вы меня что, таким суперменом в юбке считаете, что ли? Да вся моя жизнь, все книги — это сплошные угрызения совести по самым разным поводам и эпизодам биографии. У меня ведь семья, дети, родители, друзья, толпы людей вокруг… и всем что-то недодано мною. А если еще человек уходит навсегда, а я не успела, не позвонила, не сказала… Что вы, вся жизнь — это кошмар произвола совести. Особенно по ночам.
– НА ВАШЕ ТВОРЧЕСТВО ВЛИЯЕТ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ В ИЗРАИЛЕ?
— Конечно. Я очень серьезно отношусь к этой земле — во всех смыслах.
На мое творчество влияет даже боль в колене. А вы — политическая ситуация. В любой другой стране ты можешь жить отдельно от политики. В Израиле это невозможно. Она ввинчена, как штопор, в макушку каждого человека. Чпок! — и голова летит к чертям собачьим.
К какому дому ты принадлежишь…
Моя профессия предполагает некоторую отстраненность, даже некоторую бесстрастность, необходимую для полного и объективного воссоздания действительности. Забудь о том, к какому дому ты принадлежишь. Так, врачу безразлична национальность больного циррозом печени. Даже когда ты сам попадаешь в воронку событий и воешь, и бьешься головой о стенку, — кто-то внутри тебя, словно посторонний, записывает на невидимую пленку и этот вой, и стук ударов собственного черепа. Драгоценный вес детали! — иначе тебе никто не поверит.
Помню, однажды я ехала в автобусе из своего городка в Иерусалим. Дорога привычно петляла в горах между арабскими деревнями, подбираясь к контрольно-пропускному пункту — бетонной будке с навесом, возле которой и в жару и в дождь стоят два-три солдата Армии обороны Израиля, проверяя транспорт, следующий в Иерусалим. Обычно автобус проезжает свободно, он вне подозрений: израильский автобус с жителями Маале-Адумим не делает промежуточных остановок. На этот раз он остановился, в обе распахнутые двери как-то мгновенно и бесшумно взбежали по ступеням солдаты и так же мгновенно — никто и ахнуть не успел — подняли с места и вывели щуплого человечка с каким-то сиротским узелком в руке. Несколько секунд, пока водитель невозмутимо закрывал двери, и автобус трогался по дороге вверх, я видела, как на обочине человечка обыскивают, проверяют документы, потрошат узелок…
— Кто это был? — спросила я соседа.
— Араб, — ответил он, — какой-нибудь рабочий с территорий.
— Но почему его сняли?!
— Наверное, показался подозрительным водителю.
— И… что теперь?
— Ничего, — ответил мой сосед спокойно, — если документы в порядке — отпустят.
— Как?!! — завопил во мне русский интеллигент, заступник униженных и оскорбленных, — значит, в демократической стране, можно вот так, по бездоказательному подозрению какого-нибудь мудака-водителя, вывести человека, подвергнуть унижению обыска и проверки документов, вытряхиванию из пакета жалких его бутербродов?!. Фуй, как сконфузился, как возмутился во мне русский интеллигент! (Писатель, впрочем, достал блокнотик и записал всю сцену, не забыв ни рысьей устремленности рыжего солдатика, ни бутерброда, упавшего на землю, ни туповатого выражения лица подозреваемого араба).
Через два дня взорвался автобус на улице Яффо, и лица жертв на страницах газет стояли у меня перед глазами несколько месяцев. Да и сейчас не забыты, хотя с того времени взорвалось много чего…
И интеллигент-гуманист во мне давно уже не то, что задушен, нет, — просто трибуну я ему предоставляю не в первую очередь. Потому как он что-то упустил в развороте мировых событий последних десятилетий.
Защищая униженных и оскорбленных, идущих взорвать себя вместе с энным количеством ни в чем не повинных людей (во имя высоких целей, конечно же: независимости народа, отмщения, освобождения земли и проч. — высоких целей так много!), — интеллигент-гуманист не видит за спиной этих борцов за свободу гигантской и прекрасно оснащенной индустрии мирового террора, не видит миллиардов нефтедолларов, вложенных в эту, поистине мировую, войну Прекрасно обученные профи заняты сейчас в освободительных войнах.
И не надо мне доказывать, что уступки их требованиям и нуждам утихомирят террор, — этот зверь привык жрать человечину Сегодня индустрией террора выращено уже второе, третье поколение людей, приученных только взрывать, минировать, стрелять. И если с этой армией не сражаться всерьез на всех фронтах, то индустрия террора и дальше будет — как в Испании — менять правительства, шантажировать целые страны, держать в страхе миллионы людей.
