Альберто Моравиа - Чочара
- Вы помните? Достаточно было позвонить по телефону в Неаполь, чтобы заказать обед в ресторане.
Потом вчетвером или впятером, все хорошие едоки, мы садились в машину и ехали в Неаполь. За стол садились в час, а вставали в пять. Что мы ели? Макароны с рыбным соусом, с кусочками рыбы, каракатицами, рачками и устрицами; золотые рыбки или кефаль в жареном или вареном виде с майонезом; рыбу-тунец с зеленым горошком или ломтики меч-рыбы, рыбы-ежа или какой-нибудь другой рыбы, поджаренной на углях; осьминогов, таких вкусных, если их приготовить как полагается Одним словом, в течение двух или трех часов мы ели рыбу всевозможных сортов и со всякими приправами Садились мы за стол такие подтянутые, одетые по всем правилам, а выходили из-за стола с расстегнутыми жилетами и поясами, рыгали так, что дрожали стекла; каждый поправлялся на два-три кило. А выпивали мы за обедом по крайней мере по два литра вина на человека. Не знаю, удастся ли нам еще когда так поесть. Тогда кто-нибудь говорил:
- С приходом англичан вернется и изобилие, Филиппо
Один раз я стала свидетельницей спора между Микеле и Филиппо во время таких разговоров о еде. Филиппо говорил:
- Хотелось бы мне теперь иметь хорошо откормленную свинью, зарезать ее и сейчас же приготовить бифштексы, жирные, толстые, каждый толщиной с палец и весом по полкило... Сами понимаете: полкило свинины может вернуть человеку жизнь.
Микеле, случайно находившийся поблизости, услышал эту фразу отца и вдруг сказал:
- Это было бы очень похоже на каннибализм.
- Почему?
- Потому, что свинья съела бы, таким образом, свинью.
Филиппо, конечно, не понравилось, что сын назвал его свиньей, он густо покраснел и сказал, упирая на него:
- Ты не уважаешь своих родителей. А Микеле в ответ:
- Не только не уважаю, но и стыжусь их. Филиппо был сбит с толку твердым и решительным тоном сына; немного успокоившись, он сказал:
- Если бы у тебя не было отца, платившего за твое учение, ты не смог бы учиться и теперь не стыдился бы своего отца, значит, во всем виноват я сам.
Микеле некоторое время помолчал, потом ответил:
- Ты прав... я не должен был вас слушать... я постараюсь держаться подальше, и вы сможете говорить сколько хотите о еде.
Тогда Филиппо сказал, примирительно и растроганно, потому что с тех пор, как мы находились здесь, это было в первый раз, что сын признавал его правоту:
- Если хочешь, будем говорить о другом... ты прав, почему мы должны всегда говорить только о еде?.. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но Микеле вдруг рассердился, подскочил как ужаленный и закричал:
- Хорошо! Но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? Об изобилии? О торговых сделках? О вещах, украденных испольщиком? О чем мы будем говорить, а?
На это Филиппо не нашелся что ответить, потому что только на эти и подобные темы он и мог говорить, Микеле исчерпал все темы, и Филиппо не приходило ничего другого в голову. Микеле ушел. Как только Филиппо убедился в том, что сын его не видит, он сделал жест, который должен был означать: «Мой сын - оригинал, с этим приходится считаться». Беженцы постарались успокоить его.
- Твой сын, Филиппо, знает очень много... деньги, которые ты истратил на его учение, это хорошее капиталовложение это и важно, а остальное не в счет.
В тот же день Микеле сказал нам с раскаянием:
- Мой отец прав, я не уважаю его. Но я теряю голову и не владею собой, когда он начинает говорить о еде.
Я спросила, почему его так раздражает, когда отец говорит о еде. Он подумал немного и ответил:
- Если бы ты знала, что завтра умрешь, ты стала бы говорить о еде?
- Нет.
- А мы именно в таком положении и находимся. Завтра или через много лет, но мы все равно умрем.
Так почему же в ожидании смерти мы должны говорить или заниматься глупостями?
Я не совсем поняла его мысль и продолжала настаивать:
- А о чем же нам тогда говорить? Он подумал еще немного и сказал:
- В настоящее время и в нашем положении мы должны были бы говорить, например, о причинах, по которым в такое положение попали.
- А какие это причины? Он засмеялся и ответил:
- Каждый должен был бы найти эти причины сам, самостоятельно.
Я сказала еще:
- Может, оно и так, но твой отец говорит о еде именно потому, что ее нет и мы вынуждены поэтому о ней думать.
Микеле ответил:
- Возможно. Беда лишь в том, что мой отец всегда говорит о еде, даже тогда, когда она есть у всех.
Но еды не было, запасы подходили к концу, и все старались сберечь для себя то немногое, что еще у них оставалось. Все делали вид, что у них больше ничего нет. Филиппо, например, почти каждый день повторял более бедным беженцам:
- У меня муки и фасоли хватит не больше, как на одну неделю, а уж потом пусть бог мне поможет.
Это была неправда, все знали, что у него еще есть мешок муки и мешочек фасоли, а он, боясь, что у него украдут их, никого не приглашал к себе в дом, а днем запирал дверь на ключ и уходил бродить по мачерам с ключом в кармане. У крестьян на самом деле кончались запасы, наступало то время, когда они обычно шли в Террачину и покупали там продукты, чтобы как-нибудь перебиться до следующего урожая. Но в этом году в Террачине, вероятно, свирепствовал еще больший голод, чем в Сант Еуфемии. Кроме того, кругом сновали немцы, тащившие все, что попадало им под руку, не потому, что они были все негодяи и воры, а потому, что шла война и они воевали, а на войне и убивают и крадут. Однажды к нам пришел немецкий солдат, как будто просто так, ради прогулки; немец был один и без оружия. Он был брюнет, с круглым и добрым лицом и беспокойными и немного грустными голубыми глазами; он долго бродил между хижинами и разговаривал с беженцами и крестьянами. Было видно, что пришел он сюда без всяких дурных намерений, что он даже с симпатией относится ко всем этим бедным людям. Он рассказал нам, что в мирное время был у себя в деревне кузнецом и очень хорошо играл на гармошке. Тогда один из беженцев принес ему свою гармошку, немец сел на камень и долго играл нам. окруженный детьми, которые смотрели на него, разинув рот. Играл он действительно хорошо, сыграл нам много разных песен, между прочим и «Лили Марлен», которую пели тогда все немецкие солдаты. Это была очень грустная песенка, звучавшая совсем жалобно; я слушала ее и думала, что немцы, которых Микеле так ненавидит и не считает даже людьми, на самом деле такие же люди, как и мы, у них тоже есть дома жена и дети, они тоже ненавидят войну, которая держит их далеко от дома и семьи. После «Лили Марлен» немец сыграл нам еще несколько мелодий, все они были грустные, но в то же время торжественные, некоторые из них были очень сложные, прямо как концертная музыка. Он играл, склонив голову к гармошке, легкие пальцы летали по клавишам, поза его показывала, что это был человек серьезный, понимающий, что к чему. Было видно, что он не питает ни к кому ненависти и если бы мог, то охотно перестал бы воевать. Он играл так почти целый час, а уходя, погладил детей по головкам, сказав им на ломаном итальянском языке:
