Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
И действительно, они поладили. По воскресеньям и праздникам Альгис уходил к отцу. Октя его не удерживала. Напротив, то и дело напоминала: «Не забудь – отец ждет тебя».
Она оставалась одна, ложилась на тахту и долго смотрела пустыми глазами в давно не беленный потолок.
Жила – точно во сне. А жизнь вокруг нее бурлила и менялась день ото дня. Точно мутный паводок, что вырвался, наконец, на волю из берегов. Но она не замечала ни митингов, ни демонстраций, ни лозунгов на улице. Однажды подошел молодой сослуживец: «Октябрина Иосифовна, я к вам». Она увидела у него в руках список и тотчас потянулась к сумочке, подумала, будто собирает какие-то взносы. Он улыбнулся: «Мы приглашаем вас в Нагорный парк. Придете?». Октя машинально кивнула головой. Но никуда не пошла.
На следующий день в проходной ее остановили и дали какой-то листок. Она скользнула по нему взглядом: «Товарищ! Тебя хотят сделать гражданином второго сорта – только лишь потому, что ты говоришь по-русски». Октя вскинула глаза. Хотела было спросить: «Что это такое?». Но все куда-то спешили, громко переговаривались. Она прошла через проходную, открыла своим ключом библиотеку. В этот день никто из читателей не пришел. Была этому рада. Наконец-то, навела порядок в формулярах.
С работы ушла раньше обычного. Любопытства ради завернула в парк. На центральной аллее толпился народ. Она подошла, прислушалась.
– Они хотят нас выгнать из наших домов, с земли, которую наши отцы освободили от фашизма, – кричал в мегафон какой-то мужчина в нерпичьем треухе, – но мы не уйдем!
На миг Окте показалось, что этот человек ей знаком. Толпа одобрительно зашумела, задвигалась, и она потеряла его из вида. Стала пробираться вперед, то и дело подымаясь на цыпочки, пытаясь разглядеть из-за голов лицо под низко надвинутым околышем. Из кучки людей, стоящих в стороне, громко закричали: – Оккупанты – домой!
В их сторону полетели грязные комки снега и камни. Октя в испуге шарахнулась, но тут же была сдавлена толпой. И замерла, стиснутая ею, точно тисками.
– Они хотят, чтоб наши дети стали людьми без будущего. Но мы этого не допустим! – Снова надсадно прокричал человек в треухе.
Толпа глухо вторила ему:
– Не допустим!
Словно в ответ, несколько голосов хором прокричали:
– Литва – для литовцев.
И снова в ту сторону полетели комки грязи и камни. А сверху – на деревья, на разгоряченные лица людей – падал мелкий чистый снежок. Кроны сосен грозно шумели под порывами ветра. Изредка каркали перепуганные вороны. Но все заглушал людской гул. Будто схлестнулись две волны, две злые силы. Борются, стараясь пригнуть одна другую, втоптать в землю. В нечеловечьем ожесточении готовы биться до последнего. Казалось, ни кровь, ни жертвы не могут отрезвить их. И она вдруг явственно почуяла, как пахнуло ненавистью.
С трудом прокладывая себе путь, выбралась из тисков толпы. Шла по улице, а в голове билось: «Неужели Владас тоже кричит теперь: «Литва для литовцев»?». Уже не первый раз ловила себя на мысли, что думает о муже. И где-то глубоко, в потаенном уголке сознания – живет, шевелится зернышко надежды. Часто, возвращаясь домой, напряженно вглядывалась в свои окна. Иногда казалось, что там, за тонкой кисеей занавески, ее ждет Владас, ждет пусть не очень радостная, но прочная, устоявшаяся жизнь. Густая, слепая темнота, сочившаяся из оконных проемов, пугала, отрезвляла ее: «Уймись, не терзай себя понапрасну. Ясно, что это конец». И сегодня, приближаясь к своему дому, вдруг ускорила шаг. Сердце гулко забилось, но еще из-за угла увидев зияющую темноту окон, круто повернула назад. Бесцельно побрела в быстро густеющих зимних сумерках. Наконец свернула на Кальварию. Но едва переступила порог и увидела сумрачную, хмурую улыбку Лиды, подумала: «Напрасно я пришла». По тому, как Лида разливала чай, как подрагивала ее пухлая рука с врезавшимся в кожу обручальным кольцом, Октя почувствовала, что и в этом доме не все ладно. И, словно идя по нескончаемому лабиринту своих невеселых мыслей, тихо сказала:
– У кого жемчуг мелок, а у кого суп жидок. – Лида тотчас, точно давно ждала этих слов, вспылила:
– Бежать, бежать нужно, а он по митингам шляется.
Права качает. – Казалось, эти грубые слова как-то облегчают ее состояние, утешают ее. Она с яростью повторила, – нужно бежать.
– Бежать? – Ужаснулась Октя. – Куда бежать?
– К черту на рога, только подальше от этих нелюдей. Слышишь? – С горьким злорадством она кивнула на потолок. Сверху доносилась какая-то возня, кто-то истошно закричал, потом засмеялся, и начали громко стучать чем-то тяжелым. – Так каждый вечер. Куда только не жаловались. В домоуправлении сказали: «Не нравится – уезжайте в Россию». Не смей защищать их. Все они такие. Все до одного, – с ожесточением повторила Лида. – И твой муженек бывший того же поля ягода, – она посмотрела Окте прямо в глаза.
– Я пойду, – сказала Октя, с трудом превозмогая внезапно подступившую, давящую на виски боль. Она долго путалась в рукавах пальто под сумрачным взглядом Лиды.
Щелкнул дверной замок, и Николай с разбухшим портфелем в руке вошел в дом. В тусклом свете тесной, узкой прихожей она машинально отметила про себя низкий околышек его нерпичьего треуха.
Октя спешила домой по пустынным улицам. В окнах ее квартиры было по-прежнему темно. Она открыла дверь парадной и на мгновение замерла. На лестничной клетке громко переговаривались соседи. Она хотела было отпрянуть, но дверь, подгоняемая тугой пружиной, мягко подтолкнула ее вперед.
С той поры как Владас ушел из дома, старалась десятой дорогой обминуть соседей. Казалось, что несет на себе несмываемое пятно позора. То и дело чудился тихий злорадный шепоток за спиной. Особенно боялась встреч в лифте, где не убежать, не разойтись. И потому на свой шестой этаж вышагивала пешком, с краткими остановками на лестнице, где стоял устойчивый запах гниения и отходов, извергаемый мусоропроводом. Ти-хонько, стараясь лишний раз не звякнуть ключами, отпирала дверь, на цыпочках норовила прошмыгнуть в квартиру. Она и сейчас хотела проскользнуть незамеченной, но рослый отставник в белых бурках и меховой телогрейке, накинутой на плечи, перегородил ей дорогу:
– Полюбуйтесь! Ваш сын сегодня бросил эту листовку в мой почтовый ящик. Я поймал его на горячем. – Он сунул Окте кургузый мятый листок.
Она машинально скользнула глазами по строчкам: «Люди Литвы! Русские оккупировали нас, обескровили нашу нацию. Наша свобода – это наша борьба! Русские – вон из нашей Родины».
Октя потянула листок к себе. Ей захотелось скомкать его, уничтожить, чтоб и следа не осталось. Но крепкая жилистая рука ловко перехватила ее кисть:
– Нет уж! Извините! Это вещественное доказательство! Я этого так не оставлю.
Октя пристально смотрела на беспрестанно шевелящиеся сизо-багровые ноздри его носа. Почудилось, что они трепещут, словно крылья диковинной бабочки. Внезапно нервный дикий смех начал душить ее. Она круто повернулась, побежала по лестнице.
– Как вы могли это допустить?! – Прокричал ей вслед истеричный женской голос. «Такая же фашистка», – прохрипел с ненавистью отставник.
Едва войдя в квартиру, ринулась в комнату сына. Открыла рывком дверь и отпрянула в страхе. Сталин и Гитлер, стиснувшие друг друга в тесных объятиях, насмешливопристально смотрели на нее со стены. Один – в мундире СС, другой – в кителе со звездой генералиссимуса на погонах. Наискось размашистым почерком сына с петлей вместо буквы «р» было написано: «Они оккупировали Литву». Она замерла, точно в столбняке. Казалось, долго и мучительно что-то обдумывает. В квартире стояла глухая тишина. Только из крана на кухне мерно капала вода. Ломая ногти и обдирая в кровь пальцы, она исступленно срывала со стены жесткий картон. Он упорно не поддавался. Казалось, прирос к стене. Когда, наконец, сорвала, долго с остервенением пыталась разломать на части. Но вскоре обессилела. Внезапно ей почудилось, что тот, в строгом кителе со звездой, заговорщицки подмигнул ей с плаката. Она метнулась на кухню. Схватила старый зазубренный тесак. И дело сдвинулось. Когда увидела перед собой груду картонных обрывков – с облегчением вздохнула. Но ненадолго. Никак не могла решить, куда их девать. «Сжечь», – мелькнуло в сознании. Она аккуратно сложила все в ведро и подожгла. Картон горел плохо, обугливался, чадил. В доме повис сизый дым пожарища. Она открыла окно. Со двора послышался громкий смех и пение. Вышла на балкон, прислушалась. «Мергайте, мергайте, эйк пас маня (девушка, иди ко мне)», – донеслось до нее снизу. Холодная, тупая неприязнь шевельнулась в ней. «Гуляют, празднуют. Теперь они хозяева жизни». И тотчас ужаснулась своим мыслям.
Было уже за полночь, но она не спала. Дожидаясь Альгиса, ходила из угла в угол по комнате и обдумывала, что скажет ему. В голове – точно кто-то проворачивал тяжелые скрипучие жернова. «Русские оккупировали нас», – выпевали, выскрипывали они свою тягучую песню. Когда тихо щелкнул дверной замок – растерялась. Хотела было тотчас лечь в постель, притвориться спящей. Но пересилила себя, вышла в прихожую.
