Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)
Из той же поездки, кажется, 1975 года.
Два парня тащили с собою (поездка была поездом) хоть по тем временам и портативный, но тяжеленный пузатый телевизор в надежде где-нибудь в ГДР посмотреть по нему порнуху из ФРГ, будучи убежденными, что по телевидению капстран только ее и показывают.
В первом же немецком городе, Котбусе, вечером в ресторане отличился помощник машиниста Валера, страшно похожий обликом на знаменитого тезку с Таганки. Когда столики обносили подносом с коньяком, он пытался вырвать его из рук официанта. Попозже, набравшись, войдя в туалет и не видя меня, он от двери громко заявил: “Ну вы, немцы! Я вам прямо скажу: я пришел поссать!”
Случайно ли Никита Михалков тяготеет к ролям негодяев? И дебют его в кино состоялся в ныне полузабытом фильме “Приключения Кроша” (по А. Рыбакову), где он играл врожденного афериста, малолетнего прощелыгу, на производственной школьной практике сразу пристроившегося на склад. Ротмистр Минский (“Станционный смотритель”), погубивший бедного смотрителя. Паратов (“Жестокий романс”), еще более аморальный, чем у Островского, “мачо” середины позапрошлого века. Железнодорожный бригадир, хам и спекулянт (“Вокзал для двоих”). Эпизодический хам же, но уже кинорежиссер в “Полетах во сне и наяву”, еще, может быть, что-то. И насколько убедительнее эти роли, чем благородный комбриг в “Утомленных солнцем” или до смешного оперный Александр III в “Сибирском цирюльнике”.
Жизнь дает немало примеров, когда человек неожиданно и, увы, запоздало обнаруживает свое призвание. В чьих-то мемуарах (так и не вспомнил, в чьих, считал, что Вертинского, но оказалось — нет) есть рассказ о шеф-поваре эмигрантского русского ресторана, бывшем губернаторе. Он наслаждался жизнью, проводя день на кухне, делая пробы, или самолично закупая на рынке провизию. На вопрос, не жалеет ли тот об утраченном положении, мемуарист получил признание в наконец-то обретенной гармонии существования.
Мне нередко идет на ум этот бывший губернатор. Разве не ошибся наш саратовский бывший губернатор Аяцков в выборе карьеры? Конечно, со своим бешеным темпераментом и упорством он на многих путях добился бы успеха, но его явным призванием была шоуменская деятельность, устроительство всевозможных празднеств, парадов, фейерверков, площадных концертов и прочая.
Но это все, что видимо, что на поверхности. А призвание может так и пропасть втуне, и никто, включая его носителя, так о нем и не догадается. Разве что случайно.
Некогда обретался в нашей студенческой компании старший нас по возрасту, где-то служащий инженером Володя Шевченко по прозвищу Эйсебио. Был он славным парнем. Рыжим, донельзя к тридцати годам пропитым и, как то нередко у русских пьяниц, добрейшей души человеком.
Почему же Эйсебио?
Как-то на пляже, когда рядом играли в футбол, а Шевченко, разлегшись на песке, в карты, к нему подкатился мяч. Он встал и, так как до играющих было довольно далеко, не кинул мяч рукою, но, как-то глупо ухмыльнувшись, ударил ногой. Тот, в кого он угодил своим, без преувеличения, пушечным ударом, свалился на песок. К игре в футбол Володя, разумеется, так и не приохотился, разве что, когда очень уж приставали, мог ударить по мячу, отправлявшемуся в заоблачные дали.
Умер молодым.
Когда сейчас единодушно родоначальником оттепельного исповедального романа признается Василий Аксенов, это не совсем так. Да, он был один из первых. Я хорошо помню шум вокруг “Коллег” (1960) и особенно “Звездного билета” (1961). Штука же вся в том, что романы написаны на уровне прозы 50-х годов. “Коллеги”, за исключением ленинградского стиляжного антуража, — типичная история того, как молодые люди, по ходячему тогдашнему выражению, “вступают в жизнь”. Наша литература, кино, театр знали десятки подобных сочинений, разве что лишь с различным местом действия.
Но начало “исповедальная проза” берет не от “Звездного билета”. До романов Аксенова в той же “Юности” были опубликованы повести “Хроника времен Виктора Подгурского” (1956) — дебют 21-летнего (!) Анатолия Гладилина — и его же “Дым в глаза” (1959). Потом он написал скучнейшую антикультовскую повесть “Первый день Нового года” и вообще как-то съежился. Так вот, сюжет “Дыма в глаза” строился на том, что мятущемуся в поисках самоутверждения и славы герою некий старичок предлагает возможность прославиться и разбогатеть без всяких на то усилий, наделив его необыкновенным футбольным дарованием. Оно обнаруживается на стадионе, где доселе не игравший в футбол герой, к которому подкатился с поля мяч, на предложение “Пни, авось докатится!” ударяет по мячу совсем как наш Володя Шевченко.
Недавно Наталия Иванова написала про именитых шестидесятников, в том числе и Аксенова, что они пишут хуже, чем в молодости. Но Аксенов на пике творчества писал лучше, чем сейчас, и лучше, чем в молодости. Я имею в виду “Остров Крым”, “Скажи: изюм” и особенно “Бумажный пейзаж”. Он отлично перевел Доктороу. Но “саги”, прошу прощения, его погубили.
Лучшее же из того, что им написано в молодости, — не два первых романа и не последующие и ныне забытые “Апельсины из Марокко”, которые особенно раздражили “ревнителей” именно названием, ибо больше ничем не могли раздражить по причине стопроцентной советскости, и не совершенно по-школьному подзападный роман “Пора, мой друг, пора”, напечатанный, как это ни смешно, в журнале “Молодая гвардия”, а некоторые рассказы, как, например, “Товарищ красивый Фуражкин”, “Завтраки 43-го года”, “Папа, сложи!”. Несомненным событием стала “Затоваренная бочкотара”. В обращении к сказу, традициям стилевого шаманства, линии Ремизова и Белого, в чем так преуспел его младший современник Саша Соколов, возможно, был лучший из возможных для Аксенова путь развития.
Н. Е. Шундик рассказывал, как познакомился с Шолоховым.
В середине 50-х годов с кем-то он зашел в ресторан “Пекин”. Там сидел “Сережа Васильев”, стихотворец, пародист, автор знаменитой антисемитской поэмы “Без кого на Руси жить хорошо”. У него, по словам Шундика, болел желудок, и он в “Пекине” ел каких-то медуз. Посидели, выпили, и Васильев предложил: “Поехали. Я вас с кем познакомлю”.
Взяли такси, приехали в Староконюшенный. Шундик говорит: когда я увидел, что на улицу под летящий снежок в гимнастерке распояской выходит человек и узнал его, то обомлел — Шолохов!
Из его рассказа запомнилось, что еще кто-то, уже за столом, сказал про какую-то даму, что она страшная, как лошадь. На что Шолохов заявил: “Значит, ты, мерзавец, ни женщин, ни лошадей не любишь!” И прогнал.
Мне это понравилось.
После “разоблачения” Берии подписчикам Большой Советской Энциклопедии (2-е изд.) были присланы страницы соответствующего тома, которыми предлагалось заменить одическую статью о Лаврентии Павловиче, предварительно вырезав ее и уничтожив.
Может быть, самое здесь ужасное, что наверху рассчитывали на то, что сознательный покорный подписчик именно так и поступит.
А брюк женщины во времена моего детства не носили, разве что, может быть, на каких-то производствах.
В те времена выпускались дамские велосипеды, в которых, в отличие от обычных, какие, вероятно, можно назвать мужскими, верхняя часть рамы от рулевой втулки к сиденью отсутствовала. Изогнутая труба вела из-под руля книзу. Мало этого: над задним колесом от крыла на полколеса была натянута шелковая ажурная цветная сетка, чтобы юбку, не дай бог, не затянуло в колесо.
И еще. Я возвращался из школы, когда услышал свист и крики. Несколько парней свистели вслед девушке в брюках (из плотной материи, суженных книзу). Они свистели и кричали “Хорек!”, что на тогдашнем саратовском жаргоне было синонимом проститутки.
Играло солнце над лугами,
В кудряшках хмеля под кустом
Лежала, ерзая ногами,
Семьи мамаша с пастухом.
Спиной траву усердно мяла,
Ласкала задом жизни дно —
С приблудным мужу изменяла,
Семье и детям — заодно.
Монолог СПИДа из поэмы “Ах, люди, люди, человеки…”, присланной в журнал “Волга”.
В пустых залах саратовского Дома архитектора негромко раздавался томный итальянский голос Эроса Рамазотти, сопровождая выставку, привезенную в Поволжье его земляками из Ломбардии.
“Стул ведьмы”, “Кресло допроса”, “Жаровня”, “Дыба-подвес”, “Колесо”, “Гаротта”, “Аист, или Дочь дворника”, “Нюрнбергская дева”, “Якорь”, “Эльзасский сапог”, “Коленодробилка”, “Испанская щекотка”, “Вилка для еретика”, “Скрипка сплетниц”. Создатели пыточных орудий обладали своеобразным черным юмором вроде того литературного персонажа из белой контрразведки, который “в операционной” спрашивает пленного большевика: “Ну-с, господин коммунист… как же мы с вами сегодня будем разговаривать — терапевтически или хирургически?”
