Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
Школа гудит от слухов. Каждая вылазка партизан – повод для тайного ликования. Но доверять никому нельзя. Полицейский доносит на чиновника городского муниципалитета – тот помогает партизанам. С помощью другого служащего муниципалитета партизаны проникли ночью в город и захватили три вагона оружия.
Ура! Ура! Ура!
Безмолвная война разгорается. По ночам партизаны совершают налеты. Нацисты получают подкрепление. Партизаны окружены. Солдаты вермахта, печатая шаг, проходят по городу. Предатели еще больше лебезят перед ними, еще больше зверствуют. Они разгуливают по улицам с важным видом, но они только пешки в руках немцев.
Коллаборационисты на стенах, на столбах расклеивают объявления на сербском и немецком языках. «Achtung! Achtung! Achtung!»[37] Рассудок отказывается осознать это предупреждение:
«За каждого убитого немецкого солдата умрут сто сербов».
И тем не менее это приказ – приказ верховного командования немецкой армии.
Друзья избегают смотреть друг другу в глаза. Отцы не глядят на своих сыновей, но из дому они выходят вместе. Матери, крепко держа за руки своих дочерей, спешат домой; их мысли с мужьями и сыновьями.
И все-таки не верится.
Этого не может быть. Немецкая армия – армия солдат, а не убийц.
И слухи, передаваемые шепотом:
«А пять тысяч человек, расстрелянных в Шабатсе?»
«Откуда ты знаешь?»
«Сказала жена одного четника, хорошая женщина».
«Не верю».
«Это только слухи. Немцы и коллаборационисты нарочно их распускают, чтобы запугать нас».
«Говорят, вчера вечером начались аресты среди рабочих железной дороги и авиазавода».
«Если арестовывают рабочих, значит их отправят на работу в Германию. Би-би-си передавала, что немцы так поступают во всех оккупированных странах».
«Что знает Би-би-си? Она утверждает, что Михайлович партизан».
«Что! Этот бородатый предатель?»
«Ш-ш-ш!»
«Будьте осторожны! Осторожны! Осторожны!»
«Будь осторожен, – шепотом говорит мать, хотя дверь заперта на засов и занавески задернуты. – Будь осторожен, и с тобой ничего не случится. Ты должен думать не только о сестре и обо мне, но и об отце».
Милана ты предупреждаешь почти машинально. Тебе стыдно произносить эти малодушные заклинания. Ты не солдат. И не сорвиголова. Но ты серб, и горечь, ненависть и огонь в груди, о котором ты и не подозревал, сливаются в решимость, крепнущую от всех этих унижений и жестокостей.
По всем школам объявляется приказ: все ученики должны посещать специальные занятия, где их будут знакомить с новым порядком.
«Смотри за Миланом, – говорит мать, когда они надевают ранцы. – Не отходи от Слободана, родной».
Милан хмурится.
В тот день в классе выпускников становится еще больше пустых мест. Милан клянется, что завтра его тоже не будет в школе. И разве удержишь этого отчаянного мальчишку, если ты сам все больше убеждаешься в том, что Милан прав, особенно когда слушаешь, как предатели разглагольствуют о новом порядке, стараясь подражать лающей речи Гитлера, которой радио изо дня в день оглушает их?
Ты сам дрожишь от страха и ярости или от того и другого вместе. И как отделить эти чувства, если у тебя сдавлено горло, желудок сжимается в судорожный комок, а сердце кровоточит?
Achtung! Внимание!
«Куда нас ведут? Что они собираются делать с нами?»
Шепот проносится по длинным шеренгам мальчиков, построенных перед школой. Опять лекция о новом порядке? Или нас отправят в трудовые батальоны?
Класс Милана стоит в задней шеренге. Пятнадцатилетних в трудовые батальоны? Не может быть!
Марш!
Милан громко говорит: «Бежим!» А он глазами убеждает его: «Будь осторожен!»
Топот марширующих ног.
Долгий путь под безоблачным небом, мимо зеленых гор. С двух сторон – вооруженные фольксдойчи. На окраине города из других улиц к ним вливаются новые колонны. Люди – старые и молодые. Полицейский с твоей улицы. Старый дядюшка Крыстич. Ему, наверное, больше семидесяти. А Милутину нет и двенадцати. Рядом бегут женщины, умоляют охранников. И поодаль твоя мать и сестра: они бегут, бегут…
В огромный двор перед казармами – мимо одетых в форму железнодорожников, мимо рабочих с фабрики в промасленных комбинезонах.
Гневный ропот: «Почему здесь наши дети?»
Achtung!
Фольксдойч рявкает: «Удостоверения бросать в корзину!»
Вздох облегчения: значит, будут выдавать новые удостоверения личности.
Achtung!
Achtung!
Полутемный барак, набитый мужчинами.Они перекликаются, успокаивают друг друга, их небритые лица кажутся в полумраке серыми. Они пробыли тут всю ночь.
Люди стоят, прижатые друг к другу, и страх как электрическая искра перебегает от одного к другому. К нему пробирается Милан: «Нас отправят в Германию», – шепчет он. Полицейский что-то кричит с платформы и, угрожая, наводит на толпу автомат.
В бараке становится душно от дыхания, от потных тел.
В горах слышны залпы. На сердце легче. Это наступают партизаны. Люди взволнованно шепчутся, они обсуждают, что будут делать, когда придут партизаны.
Пулеметные очереди. Долгий пронзительный вопль. Одиночный выстрел. Глухие удары собственного сердца. Он шепчет: «Нет! Нет!»
Полицейский орет: «Будете вести себя хорошо, с вами ничего не случится. Вас посылают на работу в Германию».
Крики возмущения, отчаяние, гнев.
Рука Милана в твоей руке, как и тогда, когда он был маленьким, но боишься ты, а не он. Милан еще совсем ребенок! О господи, сердце матери не выдержит.
Новые залпы. И ближе – треск пулеметов. Полицейский исчезает.
Какого-то мальчика мужчины поднимают на плечи, чтобы он посмотрел в окно. Душераздирающий крик, и мальчик падает без сознания на чьи-то руки.
Входит полицейский, протискивается сквозь толпу и вытаскивает из сарая мальчика, который так и не пришел в себя. Его крик все еще отдается эхом в их ушах, в их сознании. Что он увидел? Снова появляется полицейский, а с ним молодой краснощекий немецкий солдат.
– Ruhe! Ruhe![38] – кричит он и что-то еще, чего нельзя разобрать.
Полицейский переводит: «Скоро начнется отбор в рабочие команды».
Чувство облегчения, смешанное со страхом.
Проходит утро… Мучительно хочется спать. Воняет мочой и потом. В глубине барака распахивается дверь. В солнечном луче танцуют пылинки. Едкий запах пороха; к нему примешивается еще какой-то теплый, сладковатый запах.
Кто-то кричит: «Десять!» Это голос серба. Радуются глупые сердца. Начался отбор. Давка. Последние прощания.
Дверь закрывается. Толпа замирает. Ни единого звука. Ни единого шороха. Снова затрещали пулеметы. И все становится ясно. Не в Германию отправляют всех, а на смерть. Вопли. Рыдания.
Милан смотрит на тебя повзрослевшими глазами. Они обвиняют. Как ужасно вдруг осознать, что он был прав. Нужно было бороться, а не ждать. А теперь уже поздно. Теперь остается только слушать ружейные залпы, пулеметные очереди и крики, обрывающиеся единичными выстрелами.
Милан сжимает кулаки. «Почему мы позволили им загнать нас сюда, как скот на убой? Надо было бороться».
Почему? Почему? Почему?
Дверь распахивается. За ней прерывисто трещат пулеметы.
Они выполняют какую-то дьявольскую норму. Двадцать! Пятьдесят! Сто! Люди в бараке начинают петь. Старые песни времен борьбы с турками. Новые партизанские песни.
Толпа поет народную песню.
– Ruhe! – кричит молодой солдат, но их пение заглушает его голос.
Уже не так тесно, но те, что остались, крепче прижимаются друг к другу. Ты обнимаешь Милана за плечи. Он смотрит на тебя, и губы его дрожат. «Мать велела, чтобы я от тебя не отходил. О господи! Бедная мать! Сколько выпало на ее долю! Это убьет ее».
Ты не знаешь, что ее уже нет в живых. Ее убили, когда она умоляла эсэсовца отпустить ее сыновей. Убили, как и двадцать шесть других женщин, ради упрочения нового порядка. Убили походя и безжалостно.
Ведь Гитлер сказал: «Будьте жестоки. Будьте безжалостны».
Люди лихорадочно шепчутся, лихорадочно пишут записки.
Милан тоже пишет записку на обратной стороне листочка с математической задачей, которую ты решал, когда всем приказали выйти из класса.
Свет тускнеет. Вновь открывается дверь, и снова та же мучительная процедура. Голос выкрикивает: «Пятьдесят!»
Замешательство. Кто-то пытается сопротивляться. Выстрелы. Удушливый от дыма воздух. Становится все темнее. Треск пулеметов где-то в отдалении. Теперь поют все. Ты тоже поешь, хотя у тебя в горле ком. Если бы не Милан, ты бы заплакал, так как песни напоминают тебе, что мир, который ты покидаешь, полон чудес, тобой еще не изведанных.
Каждый раз, когда короткие пулеметные очереди разрывают тишину, Милан повторяет: «Я не позволю пристрелить себя как собаку. Я убегу».
«Мы все попробуем бежать», – соглашаются те, кто стоит рядом.
С лихорадочной поспешностью они пишут записки. Но что можно сказать, когда идешь на смерть? Истории известно много значительных предсмертных слов, но в твоем сознании всплывают только избитые фразы.
