Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2003
Редко, очень редко в современной поэзии бывает так, чтобы над страницами< книги столь явственно ощущался гул ветра судьбы, как это чувствуется в новой книге Татьяны Бек, где поэзия явлена как производное какого-то сверхусилия, где красота спорит с антикрасотой, а дыхание — с внутренним ритмом.
Не боялась огня и копья,
Не страшилась воды и недуга…
Пуще всех опасалась себя:
Глубины, закипающей глухо…
Разговор о таких стихах с неизбежностью выходит за пределы чисто критического анализа и разворачивается в размышление «об уделе человеческом».
Уже первое стихотворение ввергает читателя в смятенное турбулентное пространство, под перекрестные реплики двух голосов:
С крючка сорвавши макинтош,
Разгневанный — сказал сурово:
— Ты полоумная, ты врешь,
Ты ненадежна, будь здорова, —
где трудно определить, как и на чем строится этот диалог «в проемах ужаса и дрожи», пока не вынырнешь из него с последней и весьма знаменательной строчкой:
…Что нам делать, Боже!
Наверное, Т. Бек права, рискнув вот так начать свой «Узор из трещин». Не оставляя читателю времени на адаптацию к слегка «клинической» атмосфере конфликта и сразу настраивая на далеко не простое путешествие по вздыбленному лирическому ландшафту сборника.
Действительно, книга напоминает некий полигон геологических изысканий, попыток взлома той немотствующей материи, которую мы называем внутренним событием. Разумеется, на этот подвиг озвучивания жизненной немоты поэтесса идет не только потому, что ей так хочется. Это как бы изначально предопределено ей, она обречена на эту тяжкую работу, она призвана. И все это иногда напоминает хаотические куски породы, где золотом проблескивают краеугольные строки, которыми поэт как бы «проговаривается», непроизвольно определяя животрепещущий нерв своего бытия.
Да. Не получится выжить в норе —
Только в миру, обязательно в мороке…
Или:
О, жить бы в Господнем доме, чем далее, тем светлей.
Впрочем, иногда стихотворение явлено целиком, как самородок, безукоризненно гармонично («Даже если печаль глубока…»; «Этот дом я узнала по скрипам…»).
Нельзя не согласиться с Евгением Рейном, который в предисловии к этой книге указал на «размытость смысла» в отдельных стихах Т. Бек. Действительно, расфокусированность некоторых образов — что это? Стиль или неточность? Ни то и ни другое. Это тот самый полигон лирических разработок, который, как ни странно, оборачивается стихотворением. Поэтесса как бы пристреливается, присматривается к еще не проявленному мощному неосмысленному чувству, пытаясь сразу вызвать его из абстракции, озвучить его и орифмовать всем, что попадет под руку или «взбредет в голову».
Привыкай — разворачивай — режь —
Отрывайся — таи — не тревожь…
Я устала от ваших депеш.
Я устрою дебош.
Не хватало, чтоб дух лебезил!
И — как спьяну, дрожа —
Я булыжник швырну в лимузин,
Проезжающий мимо бомжа.
А если уж она попадает, то попадает в яблочко:
Светает. Мой ужас как ваза,
В которую ввергли бамбук.
Чаще всего она просто не может в силу своего сумасшедшего темперамента удержать себя и промолчать, дав отстояться и укорениться смыслу, ее несет страшный локомотив внутреннего ритма и исповедальности. Нарочито приземленная «вокзально-бомжовая» речь соседствует с «высоким штилем» религиозного взывания. А кухонный сленг растворен в атмосфере трагического любовного конфликта.
Она пишет скорее для себя, но всегда предчувствуя внимание тайны — которая, по слову Ахматовой, есть читатель. Наверное, поэтому во многие стихи трудно войти сразу из-за поясняющих отступлений, улетов — в иной ассоциативный ряд. Ее эпитеты колючи, неожиданны, подчас размашисто неточны и визуально непредставимы, отягощены уточнениями, которые тормозят восприятие, выдавая вместе с тем острейшую игру ума, даже на самом трагическом месте. (Для тех, кто любит изучать поэзию острым холодным взглядом — иглой лингвиста, здесь благодатное поле для находок.) Однако все это утрясается, и стихотворение возникает как цельный образ, несмотря на конструкцию нередко дисгармоничную, где каждая строфа может быть создана на разной частоте дыхания. Сквозь эти стихи просвечивает страстное желание автора понять себя, свое предназначение, свое место в этом мире как существа духовного, призванного к жизни Богом. Чувство отверженности и надежды, чувство неадекватности и сродственности — топливо ее вдохновения.
Но главное, что необходимо сказать о ее поэзии, — она безусловна. В ней нет сентиментальности, почти нет. Да, поэтесса исповедуется, но не перед Богом — перед собой, подчас срываясь в самообличение или самонаказание, несправедливое, мазохистское («Я аскезой себя изувечу»).
Т. Бек поднимается на ту поэтическую ступень, когда творчество становится инструментом вбидения, спасения, утешения, осмысления, самозащиты, выживания. Чаще всего это монолог или послание, с которым она обращается к бывшему любовнику, или к подруге, или к родителям, или к Богу, или к некоему людскому сообществу, к времени, к судьбе. Она пеняет, укоряет, бодрится, она постоянно встает под ударами жизни, она восхищается, и она редко плачет. Она хочет понять, почему, почему все подчас так трагично, так неуютно:
Падаю! О, протяни мне руку.
…Вновь разобьюсь о частицу «не»
Я — обреченная на разлуку
И на балтийский закат в окне.
Но при всем трагизме она бесстрашный аналитик своей кармы, она диагност и исследователь жизни. Слово ЖИЗНЬ присутствует почти в каждом ее стихотворении, сигналя о трепете перед бездной нежизни и об отчаянном взрыве протеста и отвращения к этому страху.
…Кажется, над поэтом постоянно тяготеет нечто, сковывающее ее волю, ее свободолюбивую натуру. И с этим-то «нечто» идет спор, диалог, напоминающий самозаклятие, открещивание и бегство — чаще всего в детство, в прошлое.
Мы подростки, мы прыгнули в кузов.
И — вперед, и — в поход, и — в побег!
Но было бы глубоко неверным говорить о Т. Бек как о кромешном интроверте, погруженном только в свои душевные переживания и внутренние образы. Запах московских улиц, город с его лязгом и шумом, полуденным светом, и толпами, и неповторимыми персонажами его обитателей реализуется в ее стихах объемно, красочно, фактурно. Таких стихов не много, но они своей цветностью, подъемом удачно оживляют серо-стальную палитру общего настроения сборника.
Сюда же можно отнести и своеобразные мини-пьесы с участием двух героев, полные воздуха и многомерности человеческих взаимоотношений. Это совершенно иная грань сборника, эти сценки, сделанные как бы одним росчерком пера или одним мазком кисти, где внутренний мир переходит во внешний и, наоборот, где, кажется, ничего не происходит — и происходит многое, а предметы и детали обстановки не менее красноречивы, чем речь персонажей этих мизансцен.
В этой стеганой куртке, похожей на праздничный ватник,
Ты принес мне подарок — копилку для медных монет, —
Мой возлюбленный (нет! соревнитель, соперник, соратник),
Бедуин, и алхимик, и милостью Божьей поэт.
Я сама не своя… Я сама не твоя… Но тебе лишь
Раскрываю нутро, где царят паутина и пыль.
Ты мне веришь, скажи? Ты мне веришь? (Конечно, не веришь.)
Настоялась брусника — откроем хмельную бутыль.
— Как ты жил до меня, — расскажи в произвольном порядке.
— Чур-чура, — отвечаешь. — Сегодня рассказчица — ты.
…Мы — отсталые дети: нам только бы жмурки да прятки.
Лишь судьба, как орлица, с небесной глядит высоты,
Я закутаюсь в шаль, создавая умышленный образ,
Ты набьешь самокрутку опасно-лихим табаком.
…А за окнами солнце набухло, как зреющий колос,
И рассвет, точно песня, тоскует незнамо по ком.
Вот на таких элегических «окнах» отдыхает беспокойная натура поэтессы. Отдыхает ли? Ибо и здесь: «Судьба, как орлица, с небесной глядит высоты».
Кажется, что Эрато, муза любовной поэзии, — нежеланная гостья на страницах этой книги. Поэтесса старается изо всех сил табуировать слово любовь, поскольку (как часто она уверяет) все уже в прошлом и остается только яростная, неубывающая ностальгия по лучшим, но и «ужасным» временам. Несколько стихотворений грозно драматизированы образом надвигающейся старости. Впрочем, сколь юн у этой «старости» темперамент!
Ты — моя бывшая радость, моя прошлая страсть и ярость,
Преодоленный хаос… Всё! Я тебя разлюбила.
И ежели это — старость, то, значит, да здравствует старость:
Сухая, опрятная, трезвая — без замашек дебила.
……………………………………………………
