Всеволод Бенигсен - ПЗХФЧЩ!
Мой номер состоит из крохотной комнаты (кровать, холодильник, телевизор) и еще более крохотной ванной. Душевая кабинка упирается своим единственным свободным углом в стояк унитаза, находящегося у самой двери, которая в целях экономии места не открывается, а отодвигается на шарнирах. Таким образом, сидящий на толчке должен либо широко расставлять ноги, либо ставить их прямо на пол душевой. Первый вариант удобнее. Наклонившись всем телом над пластиковым полом душевой кабинки, я кусаю липкую мякоть и позволяю сладкому арбузному соку стекать с моего ощетинившегося подбородка прямо в душ. Туда же я сплевываю и черные косточки. Их можно будет потом собрать руками. А красные пятна сока просто смыть. До этого я пытался есть арбуз, сидя на кровати и разложив на полу полиэтиленовый пакет, но все текло и сплевывалось мимо. Пришлось перейти в туалет.
Я ем арбуз сосредоточенно, почти серьезно. Можно сказать, я полностью погружен в процесс. Да и в арбуз тоже. Но краем уха я невольно слушаю работающий телевизор. Там идут новости. События в мире и все такое. Мир, правда, крутится вокруг Украины или, точнее, внутри Украины (новости, видимо, местные), но в данный момент я и сам на Украине — так что в некотором роде он крутится и вокруг меня. Я не против. Я довольно эгоцентричен. Об этом мне говорили все мои девушки. Интересно, как их такое мнение соотносится с тем, что десять дней назад у меня был день рождения и из всех моих бывших поздравили только трое. Последняя бывшая не поздравила из принципа. А может, забыла. А может, и то и то одновременно — забыть можно тоже из принципа. Мы расстались, как это обычно у меня бывает, со скандалом и оскорблениями. В смысле, я нахамил, нагрубил, потом, конечно, извинился, но впустую — она даже не ответила — хочет побыстрее от меня избавиться. Я ее понимаю. Я сам хочу побыстрее от себя избавиться. Но мне по известным причинам это сделать гораздо труднее. Тем более что три другие девушки мне позвонили и напомнили о моем существовании. Вообще, три, думаю я, капая арбузным соком, это не так уж и плохо. В процентном соотношении. Хотя все три имели полное моральное право вместо поздравлений прислать мне что-нибудь типа «гори в аду, сука!». Но поздравили. Может, и последняя когда-нибудь остынет и поздравит. Мне плевать на поздравления — я не праздную свой день рождения. Искренне не понимаю, в чем тут радость. Но именно в этот раз мне важно было знать, что я еще живой. Допускаю, что все мои бывшие предпочли бы, чтобы я сдох. Тогда бы они смогли думать обо мне спокойно, может быть, даже с легкой грустью. Они бы даже ходили на мою могилу и клали бы цветы. Впрочем, не все. Некоторые просто обиделись. Я их понимаю. Я довольно много врал. Чаще это был простой обман запутавшегося в отношениях, как муха в паутине, человека. Было и так, что я встречался сразу с тремя одновременно. Точнее, одна осталась дома, а сам я уехал на кинофестиваль, где умудрился закрутить «курортный роман» сразу с двумя коллегами по работе. Причем обеих звали Анями. Одна была блондинка, другая — брюнетка. Сам не знаю, зачем мне это понадобилось. Ах, море, пляж… Хотя нет, знаю. Мне хотелось этой путаницы, этого вранья, этого бесконечного чувства вины, ощущения приближающегося разоблачения и конца. В этом было какое-то жизнебиение. Мазохизм? Пожалуй. Но ведь без боли невозможно понять счастье отсутствия боли. Я запутывал свою жизнь, чтобы потом можно было крикнуть: «Смотрите все! Сейчас будет пиздец!» И он был. Наступал, в смысле. Я не очень-то верю в любовь и отношения. Я знаю, что любые отношения и любая любовь рано или поздно закончатся. Но само ожидание мучительно. Так мучительно, что у меня сводит сердце и немеет грудь от этого надвигающегося кошмара. Что поделать. Я не умею наслаждаться настоящим моментом. Я во всем вижу грядущие страдания. И я ускоряю и притягиваю их, как перепуганный ребенок натягивает ночью на голову одеяло, хотя прекрасно знает, что под одеялом воображение только еще больше распускается и пугает. Быстрее, быстрее! Давайте уже покончим с этим ужасом! Давайте сами устроим ужас, чтобы только не жить в его предвкушении! Я говорю девушке «прощай», лишь бы успеть опередить ее. Успеваю. Потом начинаются страдания.
Я пережидаю, пока сведенные от арбузного холода зубы отпустит, и в возникшей тишине слышу голос диктора из телевизора: где-то в Харькове погибли трое рабочих. Они пришли осматривать коллектор с канализационными отходами. Как это водится, пришли без противогазов и игнорируя технику безопасности. Сначала полез первый. Он вдохнул смертельную порцию испарений, потерял сознание, упал и умер. Прямо там, на дне коллектора. Увидев, что напарник упал, на помощь к нему бросился второй рабочий. Он спустился, вдохнул смертельную порцию испарений, потерял сознание, упал рядом с первым и тоже умер. Заметив, что и второй лежит без сознания, к ним на помощь полез третий рабочий. Он тоже спустился, тоже вдохнул смертельную порцию испарений, тоже потерял сознание, тоже упал и тоже умер. Мне жаль рабочих. Смерть есть смерть. Тем более, в столь малоприятных антисанитарных условиях. Но я искренне поражаюсь той покорности, с которой вся бригада друг за дружкой спускалась на дно коллектора, чтобы принять смертельную дозу испарений. Я еще могу понять спонтанное желание второго рабочего спасти первого, но логику третьего рабочего я постичь не могу. В этом есть что-то хармсовское. Я представляю себе, что бы было, если бы чинить коллектор приехали не три, а двадцать три человека. Вероятно, все они, подобно детям из сказки о гамельнском крысолове, спустились бы друг за дружкой, словно загипнотизированные смертью предыдущего. Как знать, как бы повел себя я, окажись я там. Допускаю, что я бы тоже полез в харьковскую канализацию. Я не помню себя до рождения, но вполне вероятно, что жизнь — это некий канализационный люк, в который бесконечной чередой лезут новые люди. Им кажется, что они могут что-то изменить, что-то починить, кого-то спасти, сделать доброе дело и все такое. То есть у них есть некая цель. Жизненная миссия. На самом деле они просто получают смертельную дозу фекальных испарений и умирают. Как так случилось, что я оказался среди них? Вопрос не ко мне.
Я сплевываю очередную косточку и вытираю тыльной стороной ладони липкие губы. Весь пол душевой усеян черными арбузными семенами. На белом фоне они похожи на полчища тараканов, выползших из какого-то голливудского ужастика. Они не двигаются, словно замерли в ожидании сигнала к предстоящей атаке. Кажется, еще секунда, и они засуетятся, забегают, зашуршат своими черными тельцами. Я кидаю обглоданную арбузную корку в мусорную корзину под раковиной и беру новый ломоть. Мой желудок переполнен. Надо срочно рыгнуть. Я издаю нечеловеческое «р-р-р-р» и чувствую облегчение. Ненужный воздух вышел — есть место для продолжения банкета. Я ломаю обмороженными губами верхушку очередного арбузного айсберга.
Удивительно, 99,9 процента людей приходят в этот мир, чтобы исчезнуть, как будто их и не было. Но почему-то это их не волнует. Эти девяносто девять процентов прыгают, совокупляются, едят, спят и радуются жизни. А если грустят, то недолго, да и то вовсе не по причине собственной никчемности. Почему? Почему это не бесит никого так, как меня? Я что, урод? Меня уронили в детстве? Мне рассказывали не те сказки? Когда мне было четырнадцать лет, я решил, что в тридцать пять лет застрелюсь. Это нормально. Кому из подростков не казалось, что в тридцать пять лет жизнь заканчивается? Но лишь я один методично отсчитывал каждый год, сколько мне осталось до отведенного самим мной предела. Потом стукнуло тридцать пять. Застрелиться не удалось, но что-то внутри щелкнуло, перегорело и погасло. Теперь я труп. Я запрограммировал себя на это умирание и теперь терпеливо жду, когда за душой отправится тело. Тело хнычет, капризничает, привередничает. Оно не хочет умирать. Оно хочет есть, спать и трахаться. Его программировал кто-то другой. И на другой срок. Оно не понимает, что оно давно пусто. Оно бегает, как петух с отрезанной башкой, и уверено, что это все еще жизнь.
Я пытаюсь доесть последний кусок арбуза, но он уже не лезет в горло. Только сейчас сквозь шелест работающего телевизора я слышу странные звуки за стеной. Стены здесь практически из картона. Слышимость такая, что слышен писк приходящих на телефоны соседей СМС. Дыдымс! Что это? Что-то шмякнулось об стену. Потом с шуршанием сползло. Детский кашель. Потом капризный женский голос: «Мне больно!» Мужской неразборчивый голос. Потом снова шлепок об стену. И снова шуршание сползающего чего-то. Снова детский кашель. Ощущение, что кого-то с завидным упорством швыряют об стену. Дыдымс! И снова женский голос: «Не надо!» Я держу в руках капающий арбуз и прислушиваюсь. Если там трахаются (допустим, стоя у стены), то при чем тут детский кашель? (Не на глазах же у ребенка!) Кроме того, шлепки о стену происходят с интервалом в десять-пятнадцать секунд — так медленно не трахаются даже черепахи. Наконец, в наступившей тишине слышен серьезный и внятный мужской голос: «Это уже не смешно. Я сломал палец». Женское неразборчивое бормотание. Я рад, что он сломал себе палец. Жаль, не голову. Но через минуту слышен очередной шлепок об стену и снова то же сползающее шуршание. Блядь! Чем они там занимаются? Ужасно хочется пойти, постучаться и вежливо спросить: «А что вы тут делаете?» В принципе, сексуальными играми в этом отеле никого не удивишь. Это порнушный отель. Так мне сказали в первый день, когда я приехал в Одессу. Сюда приходят потрахаться. Туристы приводят блядей. Местные мачо — приехавших туристок. Здесь даже можно снять комнату на два часа. Реклама отеля развешена но всему городу — «Негде уединиться? (как бы подмигивает плакат и тут же услужливо подсказывает название отеля и предлагает решение) 75 гривен за два часа!» Здесь не спрашивают документов. Здесь даже есть бесплатный порноканал в телевизоре. Я слышал, как девушка на ресепшене раздраженно отвечала кому-то по телефону: «У нас сотни лиц в день перед глазами проходят. Я не могу всех запомнить. Да нет у нас видеонаблюдения! Мы не лезем в частную жизнь. Люди платят, снимают комнату и уходят!» Видимо, звонила ревнивая супруга — искала своего благоверного. Бдыщь! Я снова вздрагиваю. Опять швыряют что-то. Кажется, я лишний даже в своем собственном номере. Я вынужден выслушивать эти удары об стену, женский капризный голос, мужское бормотание и странный детский кашель. После арбуза мне хочется курить. Но курить здесь негде. В моем номере даже нет окон. «Нет окон?» — спросила Е., когда я ей рассказал о своем отеле. «Да и с дверьми, прямо скажем, напряженка», — ответил я. Это правда. Дверь маленькая и плохо запирается. Но с окнами совсем беда. Вообще-то меня устраивает отсутствие окон — солнце не бьет по утрам в глаза. Можно пить всю ночь в каком-нибудь баре, а потом дрыхнуть полдня, как будто все еще ночь. Но курить без окон тяжело. Интересно, что в противопожарной инструкции, висящей на двери, написано: «Если вы видите снаружи дым, не открывайте окно. Если дыма нет, откройте окно и вывесите наружу простыню или одеяло. ЗОВИТЕ НА ПОМОЩЬ». (Последняя фраза именно такими орущими заглавными буквами.) К сожалению, в номере, где нет окон, довольно трудно следовать совету открыть окно. Мне кажется, это моя главная беда. Я ощущаю себя человеком, которого запихнули в этот мир, забыв вручить инструкцию по применению подаренной жизни. Или еще хуже: дали инструкцию, но не ту. То есть все люди как люди — шагнули в мир, крепко сжимая в своих розовых морщинистых кулачках памятку с названием «Как надо жить», а я один ввалился с мятой инструкцией от холодильника или пылесоса. И куда теперь жаловаться? В какие инстанции писать? Да и не хочу я жаловаться. Я хочу увидеть Е. Она снимает комнату всего в получасе ходьбы от меня. Но сегодня утром она села в поезд и уехала обратно в Москву. Мы с ней существуем с опозданием в день. Как люди на разных полушариях планеты. Я достаю сигарету и, послав к черту все сигнализации мира, закуриваю. От Е. мысли сами собой перескакивают к П. Она — моя последняя бывшая. Я думаю, что сейчас она, наверное, трахается со своим новым ухажером. В груди что-то сжимается и на секунду становится тяжело дышать. Надо же… Я был ее первым мужчиной. По иронии судьбы я же был и третьим. Вторым вклинился какой-то тип, к которому она ушла, чтобы затем вернуться ко мне. Можно сказать, я получил золотую и бронзовую медали. Кстати, еще неизвестно, какая из них более ценная.
