Джонатан Коу - Какое надувательство!
— Снимок я не выбрасывал, он потерялся. Я же тебе говорил.
— Не понимаю, как он мог просто взять и потеряться. Честное слово, не понимаю. Я же помню, что все свои рассказы про Джейсона Голавла ты выкинул, когда у тебя начался период научной фантастики.
— Научной фантастики? У меня?
— Ты тогда ни о ком, кроме Юрия Гагарина, и говорить не мог. И еще заставлял меня читать свой длинный рассказ — как он летал на Венеру или еще куда-то, а мне было совсем не интересно.
В памяти проявилось бесформенное воспоминание о каких-то древних, но болезненных разногласиях, и я не мог сдержать улыбку. Впервые я осознал, насколько хорошо мне снова с Джоан — чувствовать, что жизнь на самом деле не прерывалась, что прошлое — не постыдный секрет, который нужно упрятать поглубже под замок, а то, чем можно делиться и восхищаться. Такое теплое и очень нехитрое чувство. Но тут Джоан доела сэндвич, перевернулась на живот и улеглась у моих ног, уперев подбородок в ладони и приподнявшись на локтях так, что передо мной открылась вся ложбина между ее грудей. И неожиданно я снова забился в паутине противоположных желаний, понуждавших меня смотреть и не смотреть одновременно. Я, разумеется, отвернулся и сделал вид, что любуюсь пейзажем, поэтому между нами повисло напряженное молчание, пока Джоан наконец не сдалась и не спросила — неизбежно:
— О чем думаешь?
— О своей рецензии. Он, должно быть, уже прочел. Интересно, как он ее воспринял.
Джоан перекатилась на спину, выдернула длинную травинку и принялась ее жевать.
— Ты действительно считаешь, что людям небезразлично, что ты о них говоришь?
— В данном случае, — ответил я, не сводя глаз с горизонта, — да. Я так считаю.
* * *
Собирались грозовые тучи. Их черная армада грозно выстроилась на западе, и к четырем часам мы с Джоан решили, что разумнее всего будет отправиться восвояси. Кроме того, она сегодня дежурила по кухне.
— Нельзя их подводить, — сказала она. — Они на меня рассчитывают.
Когда мы доехали до дому, Джоан сразу скрылась в кухне и принялась резать овощи. На меня же навалилась такая усталость, что еле держали ноги. Я спросил, не будет ли она возражать, если я ненадолго прилягу в ее комнате, и она ответила, что конечно нет, — в то же время смерив меня таким заботливым взглядом, что я не мог не сказать:
— Но все равно, день у нас выдался замечательный. Мне очень понравилось.
— Правда, хорошо? — Джоан повернулась к доске и добавила — возможно, себе самой: — Я так рада, что ты останешься до воскресенья. Еще два славных дня.
Проходя через гостиную, я наткнулся на Грэма — он читал рецензии на новые фильмы.
— Хорошо съездили? — спросил он, не отрываясь от газеты.
— Очень славно, спасибо.
— Вовремя вы. Ливанет с минуты на минуту.
— Похоже на то.
— Я сейчас вашу рецензию читал.
— Вот как?
— Весьма загадочно.
Минут двадцать я полежал на кровати Джоан, недоумевая, что он имел в виду. Загадочно? В том, что я написал, ничего загадочного не было. На самом деле я изо всех сил постарался выразиться как можно яснее. Если уж на то пошло, то загадочен сам Грэм. Свою статью я знал наизусть и теперь фразу за фразой мысленно перебрал текст, стараясь понять, что его так озадачило. Безрезультатно. Некоторое время я пытался выкинуть рецензию из головы, но его странное замечание не давало мне покоя. Наконец я понял, что отдыха не предвидится, и спустился вниз, намереваясь добиться разъяснений.
Грэм смотрел в гостиной местные новости. Я взял валявшуюся газету и открыл на своей рецензии, с удовлетворением отметив, что ее поместили на верх полосы так, что она сразу бросалась в глаза.
— Не понимаю, что в ней загадочного, — сказал я, прочтя первый абзац про себя и еще раз восхитившись спокойным сарказмом, с которым удалось изложить нехитрый сюжет книги.
— Послушайте, да какая разница? — отозвался Грэм. — Это ж просто рецензия, черт возьми. Я просто не понял, на что вы намекаете.
— Мне кажется, это совершенно очевидно. — Я уже перешел ко второму абзацу, где мой тон становился ощутимо ледяным. Воображаю, как к этому месту у объекта моей критики от мрачных предчувствий шерсть встала дыбом.
— Там у вас явно какая-то умная метафора или фигура речи, в которую я не въехал, — сказал Грэм. — Но ваши столичные друзья наверняка ее оценят.
— Я совершенно не понимаю, о чем вы. — Тем временем я не мог сдержать улыбки от некоторых выпадов третьего абзаца. На бумаге они выглядели еще безжалостнее.
— То есть я хотел сказать — к чему вы вообще клоните? — продолжал Грэм. — К тому, что парень никогда не напишет хороший роман, потому что у него словесный понос?
Я резко поднял голову.
— Что?
— Последняя фраза. Что она значит?
— Послушайте, все очень просто. Он совершенно явно старается написать фантастически смешную, злую, сатирическую книгу, но ему это никогда не удастся, потому что ему недостает необходимого… — Я уже открыл было рот, чтобы зачитать в подтверждение это слово, когда увидел, что они напечатали. От изумления кровь застыла у меня в жилах — одно из тех мгновений, когда реальность — вполне буквально — настолько кошмарна, что поверить в нее невозможно. Я невольно скомкал газету и швырнул ее через всю комнату.
— Какие скоты!
— Что случилось? — воззрился на меня Грэм.
Какое-то время я не в силах был ответить — просто сидел и грыз ногти. Потом сказал:
— Задор. Вот что я написал. Ему недостает необходимого задора.
Грэм подобрал газету и снова прочел последнюю фразу. На лице его проступила улыбка.
— Ах, задо-ор…
Он хмыкнул, потом хмыкнул еще раз, хохотнул — и вот уже смех перешел в неудержимый, оглушительный хохот, сменившийся маниакальным ржанием. Из кухни, как всегда боясь пропустить шутку, выскочила Джоан.
— Что случилось? — спросила она. — Что смешного?
— Ты по… погляди. — Грэм протянул ей мятую газету, пытаясь выдавить сквозь смех что-то членораздельное. — Погляди на рецензию Майкла.
— И что в ней? — Нахмурившись, Джоан пробежала глазами статью, но удержаться от слабой улыбки предвкушения все-таки не смогла.
— По… последнее слово, — ловил воздух ртом Грэм. — Посмотри на последнее слово.
Джоан посмотрела, но яснее ей не стало. Она глянула на меня, потом на Грэма, потом снова перевела взгляд с Грэма на меня. Разница в наших реакциях озадачивала еще больше.
— Не понимаю, — наконец сказала она, прочитав фразу еще раз. — Что вообще может быть смешного в запоре?
* * *
Ужин снова прошел подавленно. Мы ели рагу из фасоли, на десерт — ананасное желе; жевали все, казалось, громче обычного; молчание прерывалось лишь вялыми попытками Джоан начать хоть какой-то разговор, да спазмами хохота Грэма, которые он сдерживал с большим трудом.
— И все-таки я по-прежнему не вижу, что в этом смешного, — произнесла Джоан после четвертого или пятого приступа. — Казалось бы, в такой известной национальной газете должны быть нормальные корректоры или кто-нибудь. На твоем месте, Майкл, я бы им в понедельник показала, где раки зимуют.
— А что толку? — сказал я, гоняя по тарелке одинокую фасолину.
Ливень хлестал в окна все сильнее, а когда Джоан положила всем по добавке желе, сверкнула молния, следом за которой оглушительно громыхнуло.
— Обожаю грозы, — сказала Джоан. — Такая особая атмосфера.
Когда стало ясно, что остальным к этому наблюдению добавить нечего, она оживленно поинтересовалась:
— А вы знаете, что мне больше всего хочется делать в грозу?
Я решил не гадать; так или иначе, ответ оказался сравнительно невинным.
— Есть отличная игра — „Ключик“[84]. С нею ничто не сравнится.
К этому времени сопротивляемость наших организмов почему-то упала, поэтому, когда тарелки убрали, мы ни с того ни с сего разложили на обеденном столе доску и принялись возбужденно распределять роли. В конце концов Фиби досталась мисс Скарлет, Джоан — миссис Пикок, Грэму — преподобный Грин, а мне — профессор Плам.
— Теперь вообразите, что мы все застряли в этом огромном старом поместье в глухомани, — сказала Джоан. — Совсем как в том фильме, Майкл, о котором ты мне постоянно рассказывал. — Она повернулась к остальным и пояснила: — Когда Майкл был маленьким, он посмотрел кино об одном семействе — ненастной ночью их всех убили в старом полуразрушенном особняке. На Майкла этот фильм произвел большое впечатление.
— В самом деле? — Как истинный синефил, Грэм моментально навострил уши. — Как назывался?
— Вы о таком не слыхали, — сказал я. — Английский фильм, и снимали его отнюдь не марксисты-интеллектуалы.
