Моя темная сторона (СИ) - Дженова Лайза

— Сомневаюсь, что мое сердце выдержало бы, если бы с ним что-нибудь случилось, — всхлипывает мама.

— Мое тоже.

— Ты не знаешь, Сара. Надеюсь, ты никогда не узнаешь, каково это.

Теперь я понимаю, что сегодняшняя история для моей матери была не только про Линуса.

— Мне не надо было оставлять тебя одну в магазине, — говорит она.

— Нет, это мне надо было за ним присматривать.

— Я должна была быть рядом.

— Ты и была рядом, когда было нужно. Ты его нашла. С ним все хорошо.

— Что было бы, если бы я его не увидела? Я не могу перестать думать о том, что могло случиться.

— Я тоже.

— Мне надо было остаться с тобой.

Она начинает рыдать.

— Все хорошо, мам. Линус в порядке, я только что проверила. Он спит, и ему снятся паровозики. Со всеми нами все хорошо.

— Мне жаль, что меня не было с тобой.

— Ты была.

— Нет, с тобой. Все эти годы. Мне так жаль!

Мать вытаскивает из коробки последнюю салфетку и сморкается плача. Для всей скорби, с которой она жила, платков не хватит. Я обнимаю ее за шею правой рукой и притягиваю к себе.

— Все хорошо, мама. Я прощаю тебя. Теперь ты здесь. Спасибо, что теперь ты здесь.

Ее содрогающееся от рыданий тело обмякает в моих объятиях. Когда мать наконец затихает, я ложусь рядом с ней и засыпаю.

Глава 37

Хайди откупоривает бутылку вина, которую вручила мне в последний день в «Болдуине», и наливает нам по бокалу. Потом берет оба бокала, я же хватаюсь за ходунки. Я чувствую, как она за мной наблюдает, пока мы идем из кухни в гостиную.

— Твоя походка стала гораздо лучше, — говорит Хайди. — Намного ровнее и куда меньше подтягивания.

— Спасибо, — отвечаю я, удивленная комплиментом.

Многое стало получаться ровнее и быстрее, чем четыре с половиной месяца назад: поиск еды на левой стороне тарелки, продевание левой руки в рукав рубашки, печатание, чтение. Но улучшения не появляются за одну ночь. Они происходят исподволь, мало-помалу, скрыто, робко и становятся явными не через день-другой, а лишь спустя недели и даже месяцы. Поэтому я не замечала, что со времен «Болдуина» моя походка улучшилась. Приятно это слышать.

Мы садимся на диван, и Хайди вручает мне бокал.

— За твое выздоровление, которое продолжается, — говорит она, поднимая бокал.

— За это я определенно выпью, — отвечаю я.

Я держу бокал перед собой, но жду, что Хайди со мной чокнется (я наверняка промахнусь и оболью ее вином). Она касается своим бокалом моего, и мы выпиваем за продолжение моего выздоровления. Сейчас Хайди, пожалуй, единственный медик-профессионал, который верит, что это возможно. Все остальные или ничего не говорят, избегая конкретных прогнозов, или говорят «может быть», а потом топят это «может быть» в куче «но», оговорок и речей типа «я не хочу внушать вам ложной надежды». А отрицание — большая проблема. Никто не хочет, чтобы я жила в отрицании, продолжая верить, что могу поправиться, даже если все шансы против меня. Боже упаси. Но, кстати, может быть, Хайди как трудотерапевт и не надеется на мое полное выздоровление. Может быть, она верит в его возможность как моя подруга. Когда дело касается синдрома игнорирования, я всегда предпочту дружескую надежду осторожным прогнозам терапевтов.

— Как дела в «Болдуине»? — спрашиваю я.

— Да примерно так же. У нас новенькая с синдромом игнорирования. Ей шестьдесят два, инсульт. Ее состояние куда хуже, чем твое, и у нее есть другие нарушения. Она у нас три недели и все еще совершенно не сознает, что у нее есть проблема, — считает себя совершенно здоровой. Вот с ее реабилитацией придется по-настоящему помучиться.

Я мысленно возвращаюсь в те первые дни в «Болдуине», когда новенькой с синдромом игнорирования считалась я. Кажется, будто это было миллион лет назад — и только вчера. Я ничего не знаю об этой женщине с синдромом, но чувствую связь с ней, как всегда, когда слышу, что кто-то поступил в Мидлбери или Гарвард, или когда встречаю кого-то из Велмонта. Какими бы разными мы ни были, у нас есть схожий опыт.

Теперь случается, что я забываю о своем синдроме игнорирования, но не из-за отсутствия осознания, как это было вначале. Я знаю, что он у меня есть. Так что я не пытаюсь ходить без ходунков, воображая, будто моя левая нога работает как следует. Я знаю, что мне нужно помочь одеться, не пытаюсь сделать это самостоятельно и не выхожу из дома в рубашке, надетой лишь наполовину, или с волочащейся позади штаниной. И я не пользуюсь плитой, потому что понимаю, что это опасно (не то чтобы я раньше особенно ею пользовалась). Я знаю, мне необходимо постоянно себе напоминать, что существует левая сторона, что у меня есть левая сторона, что надо смотреть влево, искать лево, двигаться влево. Но даже если это делаю, я с большой вероятностью все равно замечу только то, что справа.

Но когда я не иду, не читаю и не ищу морковку на своей тарелке, когда я нежусь в солярии, или болтаю с детьми, или пью бокал вина с подругой, сидя на диване, я чувствую себя совершенно здоровой. Я не ощущаю, будто со мной что-то не так. Я не «женщина с синдромом игнорирования». Я Сара Никерсон.

— Как поживает Марта?

— О, она ужасно по тебе скучает, — улыбается Хайди.

— Не сомневаюсь.

— Я очень рада, что мы наконец нашли время для этого, — говорит Хайди.

— И я тоже.

После того как я вернулась домой, Хайди звонила узнать, как мои дела, по меньшей мере раз в неделю. К тому же она к нам часто забегала, обычно подвозила Чарли после баскетбола. Но при ее рабочем графике и моих отъездах в Вермонт в каждые выходные и школьные каникулы мы не находили времени для назначенного нами свидания до сих пор — почти до конца марта.

— Мне очень нравится твой дом, — говорит она, оглядывая гостиную.

— Спасибо.

— Не могу поверить, что вы уедете отсюда.

— Да, если все получится, это будет большой переменой.

— Расскажи мне про вакансию.

— Это директор по развитию в САИНА. Я буду отвечать за создание и разработку стратегий привлечения средств, то есть находить бизнес-спонсоров и благотворителей, регулировать отношения, чтобы помогать продвигать программу на рынке, писать заявки на гранты. Это двадцать часов в неделю, и минимум половину времени я могу работать из дома.

— Похоже, для тебя — идеальная работа.

— Так и есть. Все деловые навыки и умения, которые я приобрела в Гарварде и «Беркли», позволят мне делать эту работу хорошо. А инвалидность дает мне сочувствие и опыт человека, получившего пользу от САИНА, чтобы работать увлеченно. Я буду вносить необходимый вклад в важную организацию, в которую верю. И занятость идеальная.

— А что насчет Боба? Сможет ли он тоже работать на САИНА? — спрашивает Хайди.

— Нет-нет. Эта организация в основном волонтерская. И он все равно хочет чего-нибудь другого.

Хайди смотрит на часы — бывшие мои часы. Они на ней прекрасно смотрятся.

— Где Боб? — спрашивает она, поняв, что время позднее.

Дети и мама уже в постелях.

— Все еще на работе.

— Ого, так поздно!

— Да.

Я не вдаюсь в подробности. Хотя для Боба вполне типично задерживаться допоздна каждый вечер, когда ему нужно поработать, эти конкретные задержки начались примерно тогда же, когда я отказалась от работы в «Беркли», и это слишком точно для совпадения. Возможно, Боб работает лишние часы, утверждая, что он, наш единственный добытчик, не сдался, или на него так сильно давит стремление помочь своей хилой компании прожить еще один день… Но я думаю, что он просто избегает меня и мое предложение поискать вакансию в Вермонте.

— И когда ты поедешь?

— Ну, САИНА нужен ответ как можно скорее, но начинать раньше осени мне не надо. Так что кое-какое время у нас есть.

— Что же ты собираешься им ответить?

— Я хочу ответить им «да», но не могу, пока Боб не уверен, что тоже найдет себе там работу. Посмотрим. Если не получится, то я уверена, что смогу найти что-нибудь и здесь, — говорю я, совершенно в этом не уверенная.