Василий Аксенов - В поисках грустного бэби
Раз, проходя мимо витрины «Революционных книг», я вспомнил боевой орган трудящихся всего мира, московскую «Литературную газету», в частности статью некоего Изюмова под названием «США — стоп-кадр» или что-то в этом роде. Статья была преогромнейшая, как бы отчет по командировке, и основной ее темой оказался, как товарищ Изюмов оригинально в духе Анатолия Софронова выразился, «разгул реакции в Америке». Вернулись времена маккартизма, сообщает он советским читателям, простые американцы сейчас находятся под жесточайшим идеологическим контролем. Если что-нибудь читаешь не то, если даже получаешь письма из лагеря мира и социализма, немедленно «пополнишь собой» — ох, нравятся мне эти оборотики! — «ряды безработных», а то и в тюрягу загремишь. Администрация Рейгана, пишет Изюмов, наглухо закрыла доступ к источникам правдивой информации, «Литературная газета» запрещена повсеместно. Во избежание знакомства американцев с истинами марксизма-ленинизма в стране жестоко возбраняется продажа коротковолновых радиоприемников.
В другой раз как-то остановились мы перед этой витриной с приятелем. «Странное дело, — сказал он. — Почему-то не видно здесь книг Троцкого. По идее, здесь ведь должен быть и Троцкий, не так ли?»
Мы зашли внутрь. Два молодых продавца левоамериканской наружности сидели под огромным, в полный рост и в натуральную величину, портретом Ленина в кепке и с бантом. Любопытно, почем этот кот? Наверное, не продается. Так и оказалось — святыня! «А какие у вас есть книги Лео Троцкого?» — спросили мы. Молодые люди замялись. «Видите ли, мы не держим книг Троцкого, потому что у него был довольно односторонний взгляд на революцию. Впрочем, есть у нас очень хорошая книга профессора Гаванского университета Реригеса „Порочная сущность троцкизма“. Вам завернуть?»
Вдоль стены висели портреты разных людей, отличавшихся разносторонними взглядами на революцию, — Сталина, Ким Ир Сена, Хо Ши Мина, Мао Цзэдуна, Брежнева, Суслова, Чапаева…
— Как вы думаете, джентльмены, кто привлекательнее, Сталин или Мао? — спросили мы.
В каком смысле? — несколько опешили молодые люди.
— Ну, в смысле мужской красоты.
Молодые люди переглянулись, нахмурились, пожали плечами.
— Неуместный вопрос. В самом деле неуместный, бестактный вопрос.
— А нет ли у вас портрета или какого-нибудь произведения маршала Лаврентия Павловича Берии? — в шутку спросили мы.
Шутка, увы, тоже оказалась неуместной. Нам тут же была предложена книга Берии «К истории большевистских организаций Закавказья» в дивном английском переводе, даже передающем кавказский акцент автора.
Может быть, где-нибудь в других районах и в самом деле реакция — в Адаме-Моргане, как видим, революция продолжается.
Шел однажды ночью по Вайоминг-авеню один наш друг, по имени Эли Ливайн, в руке нес авоську с двумя предметами, одним авангардистским — рукописью романа «Палисандрия» Саши Соколова, другим традиционным — пирогом с капустой.
Навстречу пружинисто двигался «чегевара», горел глазами. Эли Ливайна трудно не ударить: уж слишком интеллигентная наружность. Революционер так и сделал — бенц Эли по башке, хвать авоську и был таков!
Ночь прошла для нашего друга в зыбких рефлексиях, в мучительных сопоставлениях исторических параллелей. Для революционера, как выяснилось, ночь тоже не прошла даром. Утром, бледный до серости, он появился у порога Эли Ливайна, вернул ему авоську с содержимым и попросил прощения за акт непродуманной экспроприации. Сейчас, бежав из жарких бурь «пылающего континента», юноша все больше склоняется к прохладному влиянию Вермонта. Хорошо подстриженный и чистый, он готовится к поступлению на русское отделение Джорджтаунского университета. Трудно все-таки предположить, что этот перелом произошел у него под влиянием пирога с капустой, скорей всего, все-таки под влиянием авангардной русской повести. А еще говорят о «нравственном дефиците» авангарда! Как Маяковский-то писал: «Да будь я и негром преклонных годов, и то б, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». Что уж говорить о молодом «чегеваре» из района Адамс-Морган!
В зоне нашего треугольника Калорама. между прочим, располагается немало советских учреждений: трехэтажный дом советских агентств печати на Восемнадцатой улице, генеральное консульство на Фелпс-Плэйс, торговая миссия в элегантном особняке напротив отеля «Вашингтон Хилтон», у стены которого странный «Ромео» разрядил свой пистолет в президента этой страны.
Мимо этого особняка я пробегаю по своему маршруту едва ли не через день. Однажды вижу: три сотрудника на виду у всего города с лопатами копают что-то в садике под бронзовым хвостом лошади генерала Маклеллана.
Я остановился прсмотреть. «Что это вы, ребята, делаете? — спрашиваю. — Нашли что-нибудь ценное или, наоборот, прячете чего-нибудь интересное?» Они мрачно на меня посмотрели: «Ты, видно, сукин сын, забыл, какой сегодня день. Популярно объясняем для невежд: 21 апреля — Всесоюзный Ленинский коммунистический субботник; иными словами, День Всенародного Окучивания. Грядочки копаем для крокусов и даффоделий».
Однажды, прогуливаясь, я неизвестно с какой стати купил в книжной лавке Джорджтауна «Одиссею» на английском языке и поплелся к Дюпону — редкий случай, когда выдался свободный час для предания любимому и на сто процентов неамериканскому занятию — шлянию по городским улицам.
Все кишело вокруг в деловитых пробегах. На ушах торговали поросячьими носами к предстоящему матчу наших «Скине» с чужими «Долфинс». В новоотстроенном полустеклянном «Вашингтон-сквер» открылась еще пара шикарных магазинов. На Дюпон-серкл я был остановлен дамой, которая спросила, почему русские писатели столь склонны к сатире. В целях гармонизации действительности, мэм, ответил я и последовал далее за фонтан. Был серый, прохладный, столь идеальный для городского шлянья день. За фонтаном собирали деньги в пользу жертв режима Хомейни. Я дал, что нашлось в карманах, файв бакс [98]. Далее пара рыженьких требовала демонтажа ракет «першинг». Им я не дал ни копья. Над пиццерией «Везувий» поднимался тревожный дымок. «Крамер-букс» вывалил в окно очередную свалку книжных шедевров. Проголодавшись, я толкнул какую-то дверь и оказался в заведении, где пахло фаршированным перцем. И, только лишь взяв меню, я сообразил, что сижу в греческом заведении, которое так и называется — «Эллада», что гипсовая статуя в углу — не кто иная, как охотница Артемида, и что в сумке у меня лежит не что иное, как «Одиссея», которую я купил час назад по неизвестному побуждению.
