Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Бекка стала красивой и элегантной.
Однажды он отвел ее к парикмахеру. Он взял деньги, которые валялись на письменном столе отца, и — хоп! — они пошли к парикмахеру.
Он ждал на улице — охранял инвалидную коляску, чтобы ее никто не укатил, и когда она вышла, благоухающая и кудрявая, вся такая воздушная, со свежим маникюром, он воскликнул: «Вау!» — и захлопал в ладоши. Потом с оставшимися деньгами они пошли есть пончики в кафе на углу. Чокнулись чашками кофе с молоком. Провели конкурс усов среди прохожих. «А вот эти шикарные! Эти еще шикарней!» — говорил он улыбаясь.
А она так смеялась, что подавилась кусочком пончика и закашлялась. Вмешался какой-то мужчина. Он обхватил ее, наклонил, сильно нажал сверху, и дыхание восстановилось. Посетители кафе столпились, чтобы поглядеть, как умирает красивая пожилая дама, подавившись пончиком.
Но только она не умерла.
Она выпрямилась, поправила заколки, одернула старое пончо и попросила стакан воды.
А потом они под ручку вышли из кафе, и одна старая дама сказала, что Бекке страшно повезло, что у нее такой внук.
Он смотрел на нее сквозь пелену снежных хлопьев, падающих с неба. Она, моргая, тоже смотрела на него. Не нравилась ему идея оставить Бекку одну в сочельник. Он хотел убедить ее хотя бы на один вечер пойти в убежище. Там наверняка организуют благотворительный праздник, елку, крекеры и чипсы, лимонад и подставки для стаканов.
Но она отказалась. Она предпочитала провести этот вечер одна в сарае интенданта королевы. Он оставил дверь прикрытой и положил в печку дров.
— Ты будешь совсем одна?
— Да, милай…
— Но это же так грустно…
— Нет! Я буду смотреть в окошко.
— Мне хотелось бы привести тебя к нам… Но я не могу. Сегодня вечером мы идем ужинать к бабушке с дедушкой, и кроме того, я еще ни разу не говорил о тебе с отцом…
— Не терзай себя, милай… Постарайся хорошо провести время, а завтра мне все расскажешь…
Филипп как в воду глядел.
Они прибыли к родителям в половине девятого. Мсье Дюпен был в темно-синем блейзере, вокруг шеи шелковый платок. На мадам Дюпен было ожерелье в три ряда и розовый костюм. «Это так принято, — шепнул Александр Анни, — она одевается в те же цвета, что и королева». Анни нарядилась в черное платье с пышными газовыми рукавами, похожими на крылья. Она держалась очень прямо и постоянно поддакивала и кивала, опасаясь допустить какую-нибудь оплошность и обратить на себя внимание.
Они уселись за стол, отведали фаршированной лососины, жареной индейки, рождественского пудинга. Александру было позволено налить «на палец шампанского».
Дедушка говорил отрывисто и резко, хмурил суровые брови, выпячивал квадратный мужественный подбородок. Бабушка улыбалась, крутя тонкой длинной шеей; ее полуопущенные веки, казалось, говорили да всему и в первую очередь своему Господину и Повелителю.
Потом наступила череда подарков…
Разрезали веревочки, шуршали бумагой, восклицали, целовались, благодарили, обменивались банальными фразами, всем известными новостями, долго ругали кризис. Мсье Дюпен спросил у сына совета по одному деловому вопросу. Мадам Дюпен и Анни убрали со стола.
Александр смотрел в окно, как падает снег, густой, преображающий привычный городской пейзаж в какой-то загадочный белый город. А если Бекка увязла в снегу на своей коляске и не попала в сарай к интенданту? А вдруг она замерзает, вдруг умирает от холода, пока он тут, в тепле и уюте, наслаждается шампанским и жареной индейкой?
В десять минут двенадцатого они уже стояли на пороге квартиры и обнимались на прощание.
Улица была вся покрыта снегом, и движение стало таким медленным, что казалось — машины буксуют на месте.
— Пап, можно с тобой поговорить? — спросил Александр, усевшись на заднее сиденье.
— Ну конечно…
— Ну вот, короче говоря…
Он рассказал о Бекке, как он ее встретил, в каких условиях она живет, какая она красивая, чистенькая, честная, уточнил, что она не колется, когда ее целуешь в щеку. Еще добавил, что сегодня вечером она одна в деревянном сарае и он постоянно об этом думает, что даже жареная индейка, которую он всегда ужасно любил, не могла отвлечь его от этих мыслей.
— У меня словно комок вот здесь, — сказал он, показывая на живот.
— И что, ты считаешь, нам следует сделать? — спросил Филипп, наблюдая за сыном в зеркальце заднего вида.
— Я бы хотел, чтобы мы поехали за ней и привезли ее к нам домой.
— К нам домой?
— Ну да… Она совсем одинокая, сегодня ночью Рождество, и мне от этого очень плохо… Несправедливо это…
Филипп включил поворотник и перестроился в другой ряд. Дорога была такая скользкая, что он чуть не потерял управление, но сумел мягко выровнять машину. Озабоченно нахмурил брови. Александр счел это за молчаливый отказ и начал настаивать:
— Квартира у нас большая… Можно отвести ей место в бельевой, правда, Анни?
— Ты уверен, что действительно этого хочешь?
— Да…
— Если ты приведешь ее в дом, ты будешь за нее в ответе. Ты уже не вправе будешь вновь отпустить ее на улицу…
Анни, сидевшая рядом с Филиппом, молчала. Она смотрела прямо перед собой на плотную пелену снега и протирала перчаткой ветровое стекло, словно могла сбросить толстый слой снега снаружи.
— Она не будет шуметь, не будет обузой Анни, я обещаю… Просто я не смогу уснуть, зная, что она в такую погоду на улице… Поверь мне, пап, я ее очень хорошо знаю… Ты не пожалеешь… и вообще, — вдруг Александр возвысил голос, словно проповедник, — это бесчеловечно — бросать людей замерзать на улице!
Филипп улыбнулся праведному гневу сына.
— Ну что, поехали за ней.
— Ох, спасибо! Папочка! Спасибо! Ты увидишь, это удивительная женщина, которая никогда не жалуется и…
— Ты поэтому стал приходить по вечерам все позже и позже? — спросил Филипп, бросив лукавый взгляд на сына.
— Да, а ты что, заметил?
— Я-то решил, что у тебя появилась девушка…
Александр не ответил. Аннабель — это его личная история. Он хотел бы поговорить об этом с Беккой, а больше ни с кем.
— А ты знаешь, где находится дом интенданта? Гайд-парк ведь большой!
— Это недалеко от Альберт-холла, знаешь, куда ты ходишь на концерты.
Филипп побледнел, и его глаза, только что счастливые и смеющиеся, затуманились. Стало невыразимо грустно, невыразимо одиноко, перехватило горло, пересохло во рту. Сонаты Скарлатти, поцелуй Жозефины, объятия в темном уголке, пропахшем воском и древней пылью, ее пылкие губы, ее плечи, он все вдохнул одним восхитительным и мучительным глотком… Филипп не осмелился позвонить ей сегодня вечером. Не хотел тревожить ее в сочельник. А к тому же он не понимал, что может сказать, каким тоном может с ней говорить. Он не находил слов.
