Иэн Макьюэн - Суббота
Лет двенадцать или даже больше Пероун не видел свою дочь обнаженной. Он помнит ее маленькой девочкой, которую они с Розалинд купали в ванне, и, несмотря на свой страх — или, быть может, как раз из-за страха, — видит сейчас перед собой все того же беззащитного ребенка. Но перед ним не ребенок: Дейзи, несомненно, сознает, что понимают ее родители в этот миг, о чем догадываются они по тугой выпуклости ее живота и налитых маленьких грудок. Как же он раньше не догадался? Все так очевидно: перепады настроения, то восторг, то внезапные слезы… Судя по всему, она на четвертом месяце. Но сейчас не время об этом думать. Бакстер не двигается. У Розалинд начинают дрожать колени. Нож не дает ей повернуть голову к мужу, но Пероун чувствует — она хотела бы сейчас взглянуть ему в лицо.
— Ух ты! — говорит Найджел. — Ну ни фига себе! Слышь, чувак, и это все для нас!
— Заткнись, — отвечает Бакстер.
На Пероуна никто не смотрит, и он делает шажок к ним.
— А это что такое? — говорит вдруг Бакстер. — Смотри-ка!
Свободной рукой он указывает на книгу Дейзи, лежащую на углу стола. То ли стремится растянуть ее унижение, то ли скрывает собственное смущение и растерянность при виде беременности. Оба они — еще юнцы, их сексуальный опыт, скорее всего, довольно скуден. Вид беременной женщины их смущает. Может быть, даже вызывает отвращение. Только на это и надежда. Бакстер зашел слишком далеко: назад не повернешь, а что делать дальше, он не знает. В сигнальном экземпляре, лежащем на диване напротив, он видит новую возможность и хватается за нее.
— Найдж, дай-ка мне это!
Найджел поворачивается спиной к Генри и Тео, чтобы взять книгу. Генри придвигается ближе. То же самое делает Тео.
— «Скромный мой челнок». Дейзи Пероун. Скромная Дейзи Пероун. — Левой рукой Бакстер листает страницы. — А ты и не говорила, что пишешь стихи. И что, все это сама сочинила?
— Да.
— Ну ты даешь!
Он протягивает ей книгу:
— Прочти что-нибудь. Самое лучшее. А мы послушаем. Ну, давай.
— Я сделаю все, что хотите! — почти стонет Дейзи. — Все, что хотите! Только уберите нож!
— Слышал? — хихикает Найджел. — Все, что хотите! Ух ты! Скромница Дейзи!
— Ну уж нет, извини, — отвечает Бакстер с таким видом, словно это неприятно ему самому. — А если кто-нибудь на меня бросится? — Тут он оборачивается к Пероуну и подмигивает ему.
Книга дрожит в руках Дейзи; она открывает свой сборник на первой попавшейся странице, набирает воздуху в грудь и уже хочет начать, когда Найджел говорит:
— А про секс у тебя есть? Давай-ка, прочитай что-нибудь этакое!
Вся решимость Дейзи исчезла. Она закрывает книгу.
— Не могу, — жалобно произносит она. — Правда не могу.
— Сможешь, сможешь, — говорит Бакстер. — А то перережу ей горло. Хочешь посмотреть?
— Дейзи, — негромко говорит Грамматик, — послушай меня. Прочти то, что ты раньше читала мне.
— А ты, дедуля, заткнись на хер! — обрывает его Найджел.
Дейзи вопросительно смотрит на Грамматика, затем, кажется, понимает, о чем он. Пролистывает книгу, ища нужное место, бросает быстрый взгляд на деда и начинает читать. Голос ее дрожит и срывается, книга едва не падает из трясущейся руки, и Дейзи приходится взять ее обеими руками.
— Ну нет, — говорит Бакстер. — Так не пойдет. Ты так бормочешь, что ни слова не разобрать. Давай-ка еще раз, сначала.
И она начинает сначала — по-прежнему тихо, но теперь Генри уже различает слова. Он несколько раз пролистывал ее книгу, но это стихотворение, видимо, пропустил. Во всяком случае, оно его удивляет — певучее, задумчивое и намеренно архаичное, словно Дейзи перенеслась в иное столетие. Страх мешает ему слушать, многого он не понимает, многое додумывает сам; но вот Дейзи чуть возвышает голос, в нем появляется ритм, и перед глазами у Генри встают картины, о которых говорится в стихотворении. Он видит, как Дейзи стоит на пляже в летнюю лунную ночь: прилив, море спокойно, воздух напоен ароматами, на волнах играют последние отблески заката. Она обращается к своему возлюбленному, к отцу своего будущего ребенка, просит его подойти и взглянуть или, точнее, прислушаться. Пероун представляет рядом с ней мускулистого, обнаженного по пояс мужчину. Вместе они слушают, как шуршит по камням прибой, и слышат в этом звуке глубокую печаль, восходящую к седой древности. Давным-давно, говорит Дейзи, когда земля была еще молода, в шуме волн слышалось утешение и ничто не стояло между человеком и Богом. Но нынче вечером в шорохе волн, набегающих на берег и отбегающих вспять, влюбленные слышат лишь горе. Они поворачиваются друг к другу, и, прежде чем он ее поцелует, она говорит: мы должны любить друг друга, мы должны хранить верность, особенно теперь, когда во чреве моем растет дитя, а вокруг нет ни мира, ни покоя и две армии, сойдясь в пустыне, готовятся к битве.
Она поднимает глаза. Розалинд не сводит взгляда с дочери: от мышечных спазмов колени ее трясутся. Все остальные смотрят на Бакстера и ждут. Тот наклонился вперед, облокотившись на спинку дивана: он все еще прижимает нож к шее Розалинд, но хватка его, кажется, ослабла, и в позе чувствуется нерешительность. Возможно ли, реально ли чтобы чтение стихов вызвало такую перемену?
Наконец он поднимает голову и говорит капризно, по-детски:
— Еще раз!
Она переворачивает страницу и начинает заново — на этот раз более уверенно, мягким, завораживающим тоном, словно рассказывает ребенку сказку:
— «Взгляд оторвать от моря не могу. Тишь. Смотрится луна в пролив. Там, на французском берегу, погас последний блик…»[16]
Теперь Генри слушает внимательнее, и многое, ускользнувшее в первый раз, становится ему яснее. Он обнаруживает, что дело происходит в Англии, а не во Франции, что героиня стоит не на берегу, а у открытого окна, и мужчины, отца ее ребенка, нет с ней рядом. Ему представляется Бакстер: вот он стоит, облокотившись о подоконник, и слушает шум волн, «и в мерном плеске чувствует душа безмерную печаль». Этот звук ассоциируется не с древностью вообще, а с Софоклом, который «вслушивался в гул Эгейских волн», и они «о горестях людских вели рассказ». Даже сейчас Генри невольно морщится, услышав упоминание о «море веры» и о сияющем потерянном рае. И снова — на этот раз ушами Бакстера — слышит он приглушенный шум моря, но теперь это «зов небытия», и «стеная, шлет прилив за валом вал, захлестывая петлю вкруг земли». Это как певучее проклятие. Мольба о верности тщетна в этом унылом мире, где не найти ни любви, ни жалости и где «идет схватка первозданных сил» (сейчас, во второй раз, Генри уже не слышит никаких упоминаний о пустыне). Теперь ему кажется, что мелодичность стихотворения как-то не вяжется с мрачным настроем.
