Михаил Веллер - Мое дело
Они мне рассказывали свой должностной бред закомплексованных и самоуважительных недоделков про то, как надлежит писать мне. Ни одного мига не полагал я литературных бандерлогов равными себе.
23.
Точка-точка запятая
И писал некогда Бабель о том, что никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как вовремя поставленная точка.
И писал некогда Паустовский о том, как старый газетный редактор не изменил ни одного слова в неряшливом очерке, и обомлел наутро автор: лишь знаки препинания и абзацы изменили текст до неузнаваемого блеска.
Я писал «Возвращение» в первую зиму. И к давней ночи, ушедшей на абзац из двадцати слов — теперь прибавилась еще одна. Я трогал и смаковал, как меняет синтаксис: интонацию, настроение, смысл, темп, акценты. Это сродни экзерсисам режиссера, пробующего поставить пьесу и так, и сяк, и эдак: текст тот же, произнесение разное — и через речь и жест смысл получается разный. Да? Та же пьеса может дать десятки разных спектаклей.
Тот же текст может дать десятки разных звучаний, смыслов и картин — посредством исключительно синтаксиса.
Итого:
"— Дьявол дери… Ким!
— Здор-рово! Ким! Бродяга! ух!
— Ну… здравствуй, Ким! старина…
— Кимка! Ах, чтоб те… Кимка, а!
— Салют, Ким. Салют.
— Ки-им?!
— Братцы: Ким!"
Это просто кореш вернулся. Здесь нет еще ни точки с запятой, ни тире. Ни длинного дыхания, которое к концу начинает задыхаться, дробя фразу. Ни гвоздей, вбиваемых каждым слогом, как отдельным словом и предложением через точку.
Синтаксис и абзац могут больше, чем перечислено грамматикой.
24.
Долги
Денег не было. Но укоренившаяся потребность отдавать долги была. Хотя поверху перекрывала молодость бродяг: давай не считая и бери не мучась.
А злопамятность и память на добро — не то чтобы одного корня, но просто две стороны одной медали. Хорошая память — так уж на все. Избирательность памяти — плод дефективной морали. Но уж когда вытесненное моралью вылезет из своего подсознания, как выросший в крокодила крот из подполья — о: туши свет беги в аптеку!
Неотданные долги, небитые морды и несоблазненные женщины тихо расковыривали мое подсознание! Образовался зуд и стал искать точку чесания: поскольку денег нет, морды исчезли с горизонта, а женщины исправно строились замуж. А-а-а! Вот и сублимация! Я стал потихоньку обдумывать рассказ про отдачу долгов. Да все точки поворота не проявлялось — чтоб рассказ крутнулся на оси и явил обратную сторону Луны.
У одной однокашницы знакомого в Новосибирске пришибло вывеской с магазина. Ну и? В Ленинграде каждую весну несколько человек пришибает сосульками! Эге… Вода города, испарения города, сгущение атмосферы города собирается из пространства и попаданием в мозг человека пресекает жизнь. Компране ву?
Долги — это твоя укорененность в окружающей жизни, привязанные к другим людям человечества причальные канаты. Раздал — и свободен — отчаливаешь от жизни — и сосулька тебе в темя! Как завершил все намерения — так и конец!
Вывеска и сосулька раздражали бытовухой и конкретикой. И тут я проходил мимо витрины. А! Город перестает тебя видеть! Ты не отражаешься. Ты есть только для себя. Тебя никто в упор не видит! Ты исчезаешь вообще, хотя не ощущаешь этого.
Я начал писать, и через полторы недели нагнал сорок пять страниц черновика, не дойдя и до половины рассказа. А вообще получался прекрасный роман. Зрелый, состоявшийся человек пересматривает всю свою жизнь. И как бы закрывает калитки на всех дорожках, которыми не пошел. Одни калитки уже заржавели, другие покрашены и увиты плющом, за третьими пустырь, а за четвертыми праздник. Он говорит не сказанные слова и делает неделанные дела. И тоска незавершенности стихает в его сердце. И сердце к черту стихает и встает вместе с ушедшей тоской.
Куда мне роман. Не нужен мне роман. Кусь-кусь гурман, вот и пир аскета.
Ключ поймался в зимнем парке вечером — сложился фразой: «березы гасли в пепельном небе». И это «гасли в пепельном» сквозь подпространство незафиксированных ассоциаций соединились — папироса, гасить, заплевать, затяжка, окурок, выбросить, щуриться, цыкнуть струйкой — с татуировкой на плече мангышлакского зэка из расконвойки: «чем крепче нервы — тем ближе цель». Эта фраза давно у меня лежала — в тепле и смазке, протертая и готовая к первому требованию.
Две фразы связались невидимой стальной струной в тандем и задали тон краткости и ритму.
…И каждый сюжет, каждая глава ненаписанного романа — щелк! — и возникла в зрении как отрывок в страницу или еще меньше. Повесть в миниатюре — через сохранение ключевых черт — кодируется в мини-главку, которая вообще кажется при чтении нормальным кусочком, и ничего не сжатым, а чего еще писать.
Гм. Когда делишь повествование на короткие главы — общая емкость определяется ритмом каждого короткого кусочка и в сумме вырастает на порядок по сравнению с беспрерывным потоком.
Один месяц! — и я поздравил себя с романом в 26 страниц. И такого оборота мысли тоже ведь раньше не было.
Интерлюдия с куртуазными фантазиями
Твердое мягкое круглое длинное узкое толстое гладкое теплое полное стройное жаркое нежное влажное голое тихое страстное быстрое долгое милое чистое сжатое темное женское девичье ждущее белое и так все сутки беспрерывно в любой миг в самое неподходящее время.
Ключиком в стеночку тук-тук-тук-тук, в дверь звоночком дзинь-дзинь-дзинь-дзинь, голоском под форточкой эй-эй-эй-эй; в щель записка всунута: «Не застала тебя дома, позвони мне завтра, Ира Ира Лена, Ира, Ира, Мила, Ира Ира Рита Ира Ира Ляля». Половину ленинградских девушек в те времена звали Ирами. Подписаться таким именем граничило с самоуничижением и издевкой над логическими способностями адресата.
Из всех культурных развлечений было кино и выпить.
Я был с хатой, я был дома, я был один, так одну я вообще не впустил в дверь, она билась всем телом и подавала голос, а я затаился, как Ленин в библиотеке, я ее прихваты знаю, делу время — Потехиной час.
«У него такая самодисциплина!» Меня недавно муза посетила: немного посидела и ушла. Занят я был. Работал я! В разогреве был, в деле! сломаешь кайф, прервешь драйв — день насмарку, зря жил.
Не спрашивает медведь, кто спит в его кроватке, два часа ночи — а он сидит под настольной лампой и в благолепии слова переставляет. Никто ночью из теремка не убежит. Пгекгасно, батенька, габотается.
«Дописав до точки, Наполеон подходил к алькову, где ждала дама, и овладевал ею, не снимая ботфорт».
