Альбер Коэн - Любовь властелина
Он поднял на нее беспомощный взгляд. Нарушение данной клятвы. Вот уж скажет так скажет. Вообще-то он ни в чем не клялся, и она это прекрасно знала. Но к чему спорить? Все равно выгонит.
— Нет, — продолжала она, — я не возражала, я, наоборот, нежно улыбалась, и за это ты назвал меня злой, а я улыбалась, да, я улыбалась полчаса подряд, надеясь, что ты поймешь, какую муку ты мне причиняешь, надеясь, что наконец в тебе проснется хоть немного жалости, хоть немного доброты, хоть немного любви!
— Ты же хорошо знаешь, что я люблю тебя, — прошептал он, глядя в пол.
— Но к чему жалеть рабыню, — продолжала она, не обращая внимания на не относящиеся к делу замечания.
— Говори тише, — попросил он. — Они могут услышать.
— Пусть они услышат! Пусть они знают, как ты со мной обращаешься! Да, к чему жалеть рабыню, — повторила она, проникаясь боевым духом, поскольку напала на благодатную тему. — Рабыня все должна стерпеть! Если хозяину угодно прийти и разбудить ее в час ночи, она не должна возражать! Если тирану взбредет в голову говорить с ней всю ночь, она не должна возражать! И горе ей, если она не сумеет скрыть усталость и потребность в сне! Горе ей, если она не сумеет быть покорной, если осмелится захотеть спать! Ее тут же объявят эгоисткой и злюкой! Горе ей, если она осмелится пожелать, чтобы с ней обращались, как с человеческим существом, а не как с сучкой, которую можно разбудить в любое время дня и ночи! Почему же я совершила такое преступление — захотела спать?! Да чтобы служить тебе завтра, с самого утра! Потому что рабыня всегда должна быть в распоряжении хозяина! Какой стыд — такое представление о браке! Женщина — собственность мужа! Ее даже лишили права называться собственным именем. Она должна носить, как клеймо на лбу, знак принадлежности мужу! Как тавро у скота! Это ты эгоист, присвоивший себе право нуждаться во мне в любое время дня и ночи, это ты злой, раз ты требуешь от меня обязательства отныне сидеть с тобой всю ночь при каждой болезни, даже самой легкой! Хорошо, я согласна быть служанкой, домработницей! Но даже домработницы имеют право на сон!
Отважно и вдохновенно продолжая свою речь, она приступила к перечислению разнообразных аспектов ее мученической жизни.
Перечислив все преступления против женственности, уже упомянутые в ходе предыдущих сцен, она припомнила ошеломленному мужу, с точным указанием времени и даты, все другие прегрешения, которые, как оказалось, он совершил за время их брака. Неутомимая, возбужденная, вовсе не выглядящая измученной, она ходила взад-вперед в курточке в красный горошек, с голыми ногами, ходила взад-вперед и вещала — в священном опьянении, в упоении победой, тогда как ее муж, вконец растерянный и сбитый с толку ее мстительным красноречием, раскрыв рот следил за невероятным, но четко выстроенным дефиле своих невольных грехов.
Обвинительная речь была составлена великолепно. Как все блестящие ораторы, она совершенно искренне верила в то, что говорила. Ею двигало благородное возмущение, она вела борьбу за правое дело. В этом была ее сила, мощный боевой дух, и колкие разящие реплики позволяли ей легко раздавить противника. К тому же она была ловкой и искусной. Изобретательная, как опытный генеральный прокурор, она умела подать факты в смутной игре света и тени, исключив то, что свидетельствовало бы не в ее пользу, придав словам и поступкам мужа удобный ей поворот, направление и тайный смысл. Вся эта злонамеренность была вызвана исключительно добрыми намерениями, так как она была честна.
Он сконфуженно слушал неутомимую обвинительницу и знал, что ее обвинения необоснованны, хотя и выглядят правдоподобно. Но он знал и то, что ему никак не оправдаться, у него недостаточно таланта и жизненной силы и слишком много грусти, чтобы успешно защищаться. Он не уставал повторять ей, что она злая и несправедливая, поскольку так и было, а она виртуозно и неустанно отражала его упреки.
Нет, это было ему не по плечу. Она располагала более мощным арсеналом, чем он. И он убрался восвояси, не сказав ни слова, чем весьма впечатлил Ариадну и повысил свои акции в ее глазах.
Несчастному и правда это было не по плечу. В течение всего жуткого мая он не раз пытался как-то взять верх над женой и заставить ее признать свои ошибки с помощью неопровержимых доказательств, но она не уступала. Из их споров она всегда выходила победительницей: то перебивала его и перекрикивала, а он молча стоял с открытым ртом, беспомощный и печальный, и следил, как проплывают перед ним пункты обвинения; то бомбардировала его упреками, незаслуженными, например, называла его честные справедливые возражения «вереницей хитростей и уловок»; то переводила разговор на другую тему и сбивала его с толку; то просто не обращала внимания, что бы он ни сказал, и продолжала как ни в чем не бывало нагромождать непонятные, и оттого совершенно неопровержимые, претензии.
Хуже того, если ему удавалось довести речь до конца и высказать свои собственные претензии, поколебав ее позиции, она прибегала к помощи слез, страданий бедной забитой женщины, делала каменное лицо, переставала с ним разговаривать или же прибегала к тактике «Я не понимаю, о чем ты», тактике, упорно используемой раз за разом, если он пытался повторить свои доказательства и подробно растолковать, в чем же она неправа. (У бедного простофили это была какая-то мания. Он верил в животворящую силу выяснения отношений. Хотя на самом деле его единственный грех заключался лишь в том, что он был мужем.) В этих случаях она слушала не перебивая, но стоило ему закончить и поглядеть на нее с надеждой, уверенному на этот раз, что он все как следует объяснил и наконец убедил ее, неукротимая спорщица снова кричала, что она ничего не поняла, ну абсолютно ничего не поняла.
И горе ему, если он, вконец выведенный из себя этой крикливой торжествующей злобой, горе ему, если он надвигался на нее со сжатыми кулаками, горе ему, поскольку она обзывала его зверем и трусом, который хочет избить жену, кричала от ужаса, причем, что самое чудовищное, непритворного ужаса, и она звала на помощь, вызывая переполох у соседей. Однажды вечером, незадолго до приезда Дэмов, из-за того, что он велел ей не кричать и поднял руку, без всякого намерения ее ударить, она сорвала пижамную куртку и помчалась в сад, голая, обезумевшая. На следующий вечер, из-за того, что он позволил сказать громче обычного, что она с ним жестока, она в наказание разразилась криками, что он тиран и монстр, что он ее мучит, потом порвала вышивание и скрылась в кухне, закрывшись на ключ, где и сидела до четырех утра, покамест он терзался подозрениями, что она может отравиться газом.
