Алексей Иванов - Общага-на-Крови
«Значит, не судьба!» — облегченно ухнул кто-то в душе.
Отличник вышел в коридор. «Мама-мамочка, ой, не надо, ой, как мне страшно», — подумал он и пошел в другой блок.
Здесь туалет был свежевымыт.
Отличник запер за собой дверь и сел на унитаз. Чемодан он положил на колени. Чемодан затрясся. «Ну, довольно, хватит, — подумал Отличник. — Есть во мне упорство или нет? Верю я в собственную правоту или сам себе врал?»
Он открыл чемодан и начал рыться в вещах, уложенных чужими руками. Вот, так и есть, в пакетике умывальные принадлежности: мыло в мыльнице, зубная щетка, тюбик с пастой, бритвенный станок. Отличник аккуратно достал из фантика бритвенное лезвие, бросил фантик в урну, пакет убрал в чемодан, а чемодан тщательно запер и поставил в угол. «Ну, к полету готов», — бодрясь, фальшиво подумал он.
«A-a-a! — выл кто-то в душе. — Постой! Постой! Ну хоть пять минут! Ну выйди в последний раз поглядеть на солнце-то!..»
«Ладно, видал я его, — сказал Отличник. — Если выйду сейчас, то уж точно ничего не сделаю».
«А мать, отец? — твердил кто-то. — Им-то за что? Кому ты чего докажешь? Кто тебя поймет? Ведь скажут — психанул, смалодушничал!..»
«А я ничего и не доказываю. Это не аргумент в споре. Это логический конец, вывод, формула. И что там скажут — плевать. Ведь есть и третья правда».
«Но ведь больно себя резать-то! Посмотри на руку — какая она тонкая, живая. А бритва — стальная, холодная… Ведь будет сегодняшний вечер, а ты не увидишь… А что покажут по телику? А недочитанные книги? А новые женщины? Ведь все пройдет, все забудется, жизнь прекрасна!»
«Это верно, — согласился Отличник. — Только если мне не хватит воли сейчас, то и потом ее не будет хватать, и ничего прекрасного из жизни все равно не получится».
«А сегодняшняя ночь в морге? А послезавтра тебе на лицо будут кидать землю!..»
«А Серафима?»
Голос захрипел удушенно.
«А разве Серафима не там же? А разве ей не будут кидать на лицо землю?»
«Ну и пусть тебя найдут в сортире у толчка…» — злобно прошипело, угасая.
— Ну и пусть, — вслух согласился Отличник.
Он взял лезвие покрепче и поднес его к сгибу локтя. «Ой, страшно…» — сознался он себе.
А Серафима? Сегодня ночью она стала твоею, твоими стали ее губы, глаза, руки, тело, твоею стала ее любовь, а ты?..
— У-у-у!.. — беззвучно заревел Отличник и, надавливая изо всех сил, провел по руке бритвой.
Кровь вывалилась наружу, как теплое, щекотливое насекомое, а яркая боль полоснула по глазам.
Так, теперь вторую.
Отличник попробовал переложить лезвие в пальцы левой, разрезанной руки, но оно выскочило и упало со звенящим шелестом.
Подними.
Он наклонился, кровь потекла на колени, и его затошнило. Нет, не могу. Больше не могу. Сил нету. Ладно, и так сойдет. Он сполз вниз, обхватил руками унитаз и начал в него блевать.
«Что за гадость, — подумал он. — Ничего-то сделать толком не могу…» Он дотянулся до цепочки и смыл рвоту, а рот вытер рукавом. Обхватив унитаз, он так и лежал щекой на фаянсе. Больно не было, страшно не было, даже жалко не было.
«Ты прости, Серафима… — бормотал он. — как-то я мало сейчас про тебя думал, и вышло все позорно — блевотина, нужник… Противно… И вообще, все противно… Ради третьей правды надо хоть речь какую-то произнести, сделать выводы… А-а, плевать… Сами пусть делают… Никому мне сейчас уже не объяснить, почему это я так возвышенно рассуждал о миссии человека и вдруг так паршиво, совсем не оптимистически кончаю… Ну и ладно… Как уж получилось… Ого, сколько уже кровищи выхлестало…»
Отличник услышал, как кто-то толкнулся в дверь туалета. «Хоть бы не успели… — вяло подумал он. — А то стыд один будет…»
Свет лампочки начал тускнеть.
«Умираю, — удовлетворился Отличник. — Все штаны от крови мокрые, под задом хлюпает… Нужно было руку в унитаз положить…»
Он попробовал переменить позу, но уже ничего не получилось.
«Надо бы о Серафиме еще подумать», — напомнил себе он, но мысли его разъехались, как ноги у пьяницы.
«А что, — оживился вдруг Отличник. — Как это бог-писатель меня убивает? Ведь я — это он здесь, в общаге… Что, и он в это время тоже умирает, что ли?.. Не-ет, кто ж тогда допишет роман? А если роман дописан не будет, то как же я живу? Значит, я не умру? Неужели успеют, откачают? Вот гады!.. За кого тогда меня мой бог держит — за идиота? А-а, нет! — осенило его. — Значит, есть жизнь и после смерти, вот что! Значит, все не зря, и я еще увижу Серафиму! Это хорошо… Хорошо, что я сейчас о ней вспоминаю… Серафима!.. Надо повторять ее имя, а то уж совсем непристойно помру… Серафима… Серафима… Серафима… Серафи…»
И вдруг из мглы медленно выплыло ее улыбающееся лицо, потом показались плечи, руки, и вот уже видно все — он стоит на узкой лестнице, а двумя ступеньками выше, напротив него, Серафима. Лестница ведет к маленькой двери в бесконечной стене, рассекающей мир пополам. Стена сложена из желтых, как вечность, кирпичей, и в ней мириады горящих окон, столько, сколько звезд на небе. А кругом свет.
— Привет! — говорит Серафима.
— Вот те на! — изумляется Отличник.
— А я ждала тебя, — смеется она.
— И я спешил, — смеется он. — А что это такое?
— Это?.. — Она оглядывается. — Это — Вечная Общага.
— На крови?
— На любви.
— Значит, рай?
— Какие у тебя банальные представления.
— Ну, так я здесь в первый раз, — оправдывается он.
— Зато навечно.
— Там посмотрим, — независимо говорит Отличник.
Серафима хохочет.
— Пойдем, будем поселяться.
— У меня ордера нет, — вызывающе заявляет Отличник.
— А здесь без ордера. Такая уж система. Селят всех. Навсегда. С кем захочешь.
— Хочу с тобой.
— И я хочу с тобой.
Они берутся за руки и идут вверх по лестнице к двери.
— Ой, заперто, — говорит Серафима, дергая за ручку.
— Общага — она везде общага, — назидательно поясняет Отличник.
— А у меня ключ есть, — зловредно отвечает ему Серафима и показывает язык.
В ее руке — ключик от замка на крышу.
— Я же его потерял, — изумляется Отличник.
— Ничего не теряется, — возражает Серафима. Серафима вставляет ключик в скважину, но ключ вдруг выскакивает из ее пальцев, падает и катится вниз по лестнице.
— Я догоню!.. — кричит Отличник, устремляясь за ним.
Ключ катится и катится по ступенькам, Отличник мчится за ним, но никак не может догнать. Ключик катится, звенит, и звон его рассыпается, расходится, разрастается, превращается в гул, в колокольный набат, в грохот… И это не грохот крови в ушах Отличника, ибо крови почти нет в его теле, — это грохот прибоя на далеком острове Тенерифа.
