Захар Прилепин - Обитель
— Ах, всё Мане нудно стало: платье лёгкое, как пух, итальянские картинки надоели Мане вдруг, — красиво, в нос выводил Моисей Соломонович.
Эту песню исполнял он так, словно шмары и шалавы всея Руси попросили Моисея Соломоновича: расскажи о нас, дяденька, пожалей.
Дяденька некоторое время жалел, и потом, незаметно, начинал петь совсем другое, неожиданное.
Когда попадалась Моисею Соломоновичу русская песня, казалось, что за его плечами стоят безмолвные мужики — ратью чуть не до горизонта. Голос становился так огромен и высок, что в его пространстве можно было разглядеть тонкий солнечный луч и стрижа, этот луч пересекающего.
Если случался романс — в Моисее Соломоновиче проступали аристократические черты, и, если присмотреться, можно было бы увидеть щеголеватые усики над его губой, в иное время отсутствующие.
Лишь одно объединяло исполнение всех этих песен — верней, от каждой по куплетику, а то и меньше — где-то, почти неслышимая, неизменно звучала ироническая, отстранённая нотка: что бы ни пел Моисей Соломонович, он всегда пребывал как бы не внутри песни, а снаружи её.
— Перевели нашего тенора, — сказал Василий Петрович Артёму. — Теперь он по кооперативной части.
Моисей Соломонович, между прочим, принёс с собою дюжину пирожков с капустой и ещё столько же с яйцом.
Стол был не то чтоб очень богатый, зато разнообразный, уставленный и уложенный сверх меры.
— Всё это поедать одновременно не есть признак воспитанного человека, а вот если с чаем — тогда другое дело, — объявил Мезерницкий. — Тогда сочетание рыбы, пирогов с капустой, тюленьего мяса, брусники и моркови становится вполне уместным. Посему, Граков, идите за самоваром — он клокочет на печи в коридоре.
— А что, у вас аналой? — спросил Осип Мезерницкого.
— Это не совсем аналой, — ответил Мезерницкий. — Это тумбочка! Приспособили!
Все засмеялись.
Показалось, что самовар окончательно занял оставшееся в келье место, но, когда — «в рифму к аналою», как подумал Артём, — появился по-прежнему прихрамывающий владычка Иоанн, все с воодушевлением потеснились ещё больше.
— А я вот… конфет, — сказал владычка, выглядывая место, куда можно насыпать сладкого.
— Конфеты пока держите при себе, — сказал Мезерницкий. — Сейчас мы попросим гостей отведать тюленьего мяса и на освобождённое место… выложим…
Перед едой только владычка Иоанн и Василий Петрович перекрестились, больше никто, заметил Артём.
Несмотря на свой зачаровывающий копчёный и солёный запах, тюленина оказалась безвкусной, как мочалка. Хотя, если закусывать её пирогами с капустой, запивать горячим чаем, получалось совсем даже ничего.
Все жевали, и у всех на глазах стояли слёзы напряжения и умиления.
— У вас ведь скоро кончается срок, Мезерницкий, — сказал Василий Петрович, который буквально уронил слезу, расправившись с тюленьим мясом.
— И не говорите, Василий Петрович, — как бы невпопад и оттого смешно ответил Мезерницкий.
— И куда поедете, опять в Крым? — спросил Граков.
Мезерницкий с едким юмором посмотрел на Гракова, одновременно не отказывая себе в пироге с капустой. Так с набитым ртом и ответил:
— Как же, в Крым, у меня же там гражданская жена… Оттуда в Турцию, из Турции в Париж, оттуда в Москву и снова на Соловки… Так и буду по кругу, — и запил всё это чаем.
Моисей Соломонович беззвучно смеялся на слова Мезерницкого, Артёму тоже было смешно. Зато Василий Петрович совсем не улыбался.
— А всё-таки куда соберёшься, милый? — спросил владычка Иоанн.
— А в Москву, куда же, — спокойно ответил Мезерницкий.
— Какую Москву, бегите в деревню, а то опять за манишку и в конверт, — сказал владычка Иоанн и даже показал рукой, как Мезерницкого схватят за манишку. Тут уже все засмеялись, даже Осип, которому смех был вообще несвойственен: речь прозвучала из уст владычки крайне неожиданная и оттого ещё более трогательная.
— Вылечили вашу хворь, владычка? — спросил спустя минутку Артём у батюшки Иоанна.
Все уже были распаренные и понемногу наедались. Самый крепкий аппетит оказался у Моисея Соломоновича и Осипа, который был сегодня неразговорчив — видимо, предпочитал одного внимательного собеседника сразу нескольким шумным.
— Нет, милый, — ответил владычка, — Зиновия выписали. А мне только разрешают погулять на свежем воздухе — размять колено. Вот я к вам и завернул по приглашению Василия Петровича, — и кивнул Василию Петровичу.
Открылась дверь, и Артёму пришлось ещё раз удивиться — на этот раз Бурцеву.
«С другой стороны, он же тут был — отчего бы ему не зайти, — сказал себе Артём, спокойно глядя на Бурцева. — Тут никто не в курсе твоих с ним проблем».
Бурцев разом измерил взором всех гостей — тем особым образом, который даёт возможность ни с кем отдельно не соприкоснуться глазами.
— У вас тут… аншлаг, — сказал он.
Бурцеву места действительно не было, но, кажется, Мезерницкого это нисколько не расстроило.
Владычка Иоанн порывался подняться, а Моисей Соломонович — вообще выйти из-за стола, захватив, правда, с собою две конфеты, но Мезерницкий встал напротив Бурцева так, чтоб остановить любое движение за своей спиной.
— Давно тебя не было, брат, — сказал Мезерницкий, и Артём сразу почувствовал в его обращении нечто почти уже дерзкое, словно тот захмелел от чая. — Всё в делах?
Бурцев прямо посмотрел на Мезерницого и ничего не ответил.
— Говорят, у тебя теперь новая должность. И, как я догадываюсь, ты пришёл с визитом, дабы я разделил твою радость, — сказал Мезерницкий.
— Мне предложили перейти в Информационно-следовательский отдел, — спокойно ответил Бурцев.
Он вёл себя очень достойно.
— Как ты растёшь, — сказал Мезерницкий. — Скоро Эйхманиса сменишь, если с такой скоростью…
Бурцев ещё раз посмотрел на своего теперь уже бывшего товарища и ответил:
— Я не клоун, Мезерницкий.
Только когда Бурцев вышел, Артём догадался, о чём был этот диалог.
Клоуном сотрудник администрации Бурцев назвал музыканта духового оркестра Мезерницкого.
* * *— Давайте-ка я сам, — сказал Борис Лукьянович Артёму.
Артём с удовольствием снял перчатки в виде рукавиц и варежек — настоящие, как вчера пообещал Эйхманис, должны были доставить на ближайшем пароходе из Кеми.
— Чемпион Одессы, — кивнул Борис Лукьянович, когда нового кандидата в спортсекцию привели под конвоем.
Артём ничего не ответил, чтоб не выдать словом своих печальных опасений. По озадаченному виду Бориса Лукьяновича было понятно, что одесская школа — это не шутка.
